Знает ли об этом Сталин? Нет, он этого не знает! Его слова с трибуны Георгиевского зала в Кремле, обращённые к собравшимся стахановцам, а через них — к народу нашей страны, о том, что трудовой человек у нас чувствует себя свободны гражданином, и, если он работает и даёт обществу то, что может дать — он герой труда, он овеян славой — вызвали в стране небывалый творческий подъём миллионов.

Но эти слова грубо попираются чужими, бездушными и испорченными людьми, окружившими его плотной непроницаемой стеной. Эти люди прячут свои беззакония и несправедливость, направленные против честных людей.

Товарищ Сталин! Ты даже и не подозреваешь, что творится вокруг! Но верю, что рано или поздно, ты пресечёшь эту несовместимость с природой нашего общества. Тебе только нужно об этом узнать! Клянусь, что бы со мной ни случилось, до самой своей смерти буду думать и вынашивать одну лишь мысль — рассказать тебе всё, что творится здесь. Раскрыть перед тобой душу и сердце. Ты — мой судья и судья их, потерявших совесть и честь, толкающих к потере веры в человека, в великого человека!

На другой день, в то же самое время — опять на «свидание».

— Теперь держись, отдыха не жди, выходных не будет. Первую неделю — только по ночам, а потом, если к этому времени не «расколешься» (не подпишешь того, что хочет следователь) — допросы будут и ночью и днём, — говорит кто-то из соседей по нарам. Он уже подписал акт об окончании следствия. Передние зубы у него отсутствуют, а на вид ему ещё нет и сорока лет. Следователь сунул рукояткой пистолета во время разгоревшегося спора о том, кто из них враг народа. Сосед по нарам переусердствовал в категорическом утверждении, что это не он, а следователь — враг народа, да, к тому же, ещё и подлец.

Теперь он (сосед) ждёт приговора, гадая, сколько же — шесть, восемь или все десять лет уготованы ему. Удивляюсь его спокойствию и выдержке.

— Вот уже полгода сижу здесь — и ещё ни один человек не ушёл на волю. Привыкнете и вы, мой инженер. Только не допускайте создания группового дела. За группу обеспечена полная десятка, да к тому же втянете добрых и хороших людей, затянете на многие месяцы следствие, замучают они вас. Требуйте очной ставки с Тевосяном. Не дадут, значит, всё «липа», запугивает, провоцирует. Ведь вы для следователя маленькая, ничего не значащая пешка, а вот если удастся подцепить Тевосяна, тогда это будет настоящее дельце. За такую работу можно будет рассчитывать на перевод в старшие следователи, а может и в начальники отдела. Придёте сегодня с допроса, разбудите меня, потолкуем. Будите, не стесняйтесь, ведь после окончания следствия у меня только и дела — спать да думать, думать до одурения!

— Здорово! Ну, как отдохнул? Что, и сегодня будем молчать? Ну ладно, ладно, не смотри волком! Скажи, кто сидит с тобой в камере, сколько человек? Да ты что! Неужели сто восемьдесят человек?! А как же вы там размещаетесь?.. И на полу спите? Да он же цементный! Ну и ну! Так и ноги можно протянуть!

Вынул из стола какие-то папки, полистал их, вынул из одной листок бумаги, прочитал и положил перед собою, накрыв его газетой.

— Знаешь что? Давай я переведу тебя в камеру, где поменьше людей, даже с отдельной койкой! Ты мне всю правду, а я тебе хорошую камеру. Сообщу семье, где ты, разрешу передачу, а может быть, и свидание. Не думай, что мне это легко будет сделать! Ну, как, договорились?

Прямо рубаха-парень, свой «в доску»! И говорит-то сейчас мягко, вкрадчиво, как заговорщик, с несходящей, будто навечно приклеенной улыбкой на лице. А белёсые немигающие глаза, бегающие с предмета на предмет, и как бы ощупывающие их, скользят мимо меня и выдают искусственность и наигранность затеянного им разговора. Всё же никудышный из тебя артист, гражданин Розенцев, не научился ты управлять своими глазами, выдают они твою сущность. И не прячь ты их от меня. Ты ведь уже разгадан до конца. Лживость и порочность тебе не спрятать за надуманными и заученными фразами, рассчитанными разве только на дурачка.

— Не хочешь? Не жалеешь себя и семьи?! Ну что ж, подыхай! Тебе виднее! А теперь вот что скажи: как это ты, советский человек, даже называешь себя коммунистом, с 1920-го года — комсомолец, и стал на такой… как бы это тебе сказать помягче, чтобы ты опять не обиделся… на такой неверный путь? Ну, скажи, зачем ты травил рабочих, зачем выводил из строя импортное оборудование, ведь за него мы расплачивались с заграницей мясом, маслом. Сами недоедали, детям недодавали. Ведь ты сам хорошо понимаешь, что это очень грубая, я бы сказал, топорная работа! Неужели твой дружок Седов такой дурак, что мог толкнуть тебя на такие грязные дела, не боясь провала? Неужели и ты, и он, забыли о нас, чекистах? Ты же убедился сейчас, что я и без твоих признаний знаю, о чём ты толковал в Берлине с Седовым, на то мы и поставлены, чтобы предупреждать и разоблачать наших врагов.

И совсем уже изменившимся тоном, от рубахи-парня не осталось и следа, он продолжал:

— Ну, говори, гад, сколько человек отравил?! Что, и этого не было?.. Ах, отравление всё же было, этого ты не отрицаешь? Так вышел из строя отсасывающий вентилятор, а тебя в это время в цехе не было? Так вот в чём дело? Значит рабочие, несмотря на запрет начальника смены Бебчука, зашли сами в загазованное помещение, чтобы спасти металл и там сбросили маски? Так я тебя понял?.. Ловко же у тебя получается — люди из-за нескольких килограммов стали пошли на верную смерть? Неужели ты сам веришь в эту сказку?

Этот вопрос с достаточно прозрачными намёками и соответствующими комментариями не привёл меня в замешательство, на что сильно рассчитывал следователь. Такой же диалог, слово в слово, я слышал от начальника спецсектора завода Воронкова ещё в 1934-м году, на другой день после имевшего место случая лёгкого отравления двух работниц. Тогда это закончилось моим резковатым ответом, и разговор больше не возобновлялся в течение почти двух лет. Я решил тогда, что мой ответ полностью удовлетворил Воронкова, но не предполагал, что разговор чисто этического порядка последний приберёг и сделал достоянием следователя. А следователь, не задумываясь, превратил имевший место несчастный случай, в криминал, да ещё и умышленный.

— Ну, говори, сколько человек отравил?

На его тираду я ответил тоже тирадой, приводимой ниже:

— Да, гражданин следователь, не только верю, но и хорошо знаю, что именно так и было, как я вам рассказал. Для вас это сказки, небылицы. Мне думается, что вам никогда не понять души людей труда, где уж вам! Для вас это только килограммы стали, а для них это труд, жизнь, гордость, гордость творцов, истинных, малозаметных, но сильных своим благородством героев труда, тех, кто в недалёком прошлом воевал в Гражданскую, боролся с разрухой, голодом, холодом, строил тогда и строит сейчас наше будущее, будущее моих и ваших детей, если они есть у вас. Нет, вам этого не понять! Надо знать рабочего человека, жить с ним, нужно видеть в них людей, а вам этого, к сожалению, не дано. Оторвались вы, отгородились непробиваемой стеной от них, не видите в них советских людей!

— А хочешь, я тебе дам встречу с очевидцами и они тебя уличат во лжи? И учти, что тогда не лагерь, не тюрьма, а деревянный ящик тебе уготован. Слыхал что-нибудь о деревянном ящике? Смотри, не сыграй в него! А я вот не хочу доводить до этого. Мне жаль твоих детей, жаль и тебя. Пойми же, наконец, не мне, а нам нужно, чтобы ты сам вынул камень из-за пазухи… Ведь тяжело его носить всю жизнь! Теперь видишь, какой у тебя следователь? А ты говоришь, что я не человек! Эх вы, сами наблудите, а весь мир у вас виноват! Возись тут с вами, выручай вас!

Уголки губ дрожат, достаёт для чего-то носовой платок, вертит его в руках и опять суёт в карман. Так к глазам и не поднёс за ненадобностью. Выдавить слезу не смог. Сам почувствовал фальшь своего жеста, не смог сыграть роль до конца. Быстро встал с кресла, зачем-то постучал пальцем в стекло и, подойдя вплотную ко мне, истерично выкрикнул каким-то срывающимся, со взвизгиванием голосом: