Скитев разрешил эти вопросы молниеносно и, к большому нашему удивлению, уже вечером того же дня мы получили матрацные и подушечные наволочки, а самое главное — вместо валенок — кирзовые сапоги, да ещё и первого срока, а я уже как-то говорил, что сапоги — это мечта каждого заключённого. Мы были чрезвычайно довольны.

Как смог он это сделать — осталось для нас неизвестным, да мы и не пытались разгадать эту шараду.

Впоследствии мы не раз убеждались в том, что за своих людей Скитев постоять умел и шёл на это не задумываясь и без напоминаний.

Пришло время подымать копёр. Привезли электрическую лебёдку и пять — ручных.

Оказалось, что выбор места установки лебёдок, тоже дело бригадира. Конечно, имея весьма скромные такелажные познания, сделать это мне самому оказалось не под силу. Помогли вольнонаёмные. Сообща выбрали все шесть точек для установки лебёдок.

Тут я вызвал Скитева во второй раз.

Он, как водится, поорал, обозвал всех олухами и «падлом», с десяток раз выматерился на ветер, прокричал, что ни на минуту нельзя оставить без присмотра, чему только учат в институтах, разогнать бы всех к чёртовой матери, но в расстановку лебёдок никаких изменений не внёс.

— Чтобы через неделю копёр стоял на месте, мать…, мать…, а то душу вымотаю, не посмотрю, что с дипломами!

Последнее явно относилось к мне — в бригаде кроме меня инженеров не было.

Ещё раз обежал все шесть пунктов установки лебёдок, промерил шагами расстояние до копра и фундамента, пнул ногой барабан с тросом, продрал резиновый сапог, чертыхнулся и, не попрощавшись, убежал.

Закрепление лебёдок на местах, навеска блоков, запаливание копра, установка мачты, проверка всего этого — заняло у нас ровно неделю. Скитев рассчитал всё точно. Мы врыли в землю мертвяки, заморозили их, перемешивая грунт с водой, привязали к мертвякам лебёдки. Подготовка к подъёму полностью завершена. Завтра подымаем и устанавливаем.

Утром появился без вызова Скитев. В неизменном коричневом кожаном пальто и болотных сапогах. В руках у него пачка новых брезентовых рукавиц и красные флажки. Привёл с собой бригаду в количестве тридцати человек.

По шесть человек встали у рукояток лебёдок. Четверо вольнонаёмных и я — сигнальщиками, у каждого в руке флажок. Общее командование Скитев взял на себя.

И удивительное дело: куда только подевались крики и отборная брань? Скитева словно подменили. Стоит сосредоточенно-спокойный. Чёткими взмахами руки с флажком даёт команду нам, сигнальщикам. Мы, не отрывая от него глаз, передаём команду на лебёдки.

Копёр нехотя вздрогнул, оторвался от земли и плавно, слегка подрагивая, пополз вверх. На тянуты все тросы, ослабляются закреплённые к основанию копра, натягиваются закреплённые к вершине. Копёр из горизонтального принимает наклонное положение. Угол наклона его к земле с каждой минутой увеличивается. Тросы натянуты как струны.

Через полтора часа копёр стоит на фундаментных болтах.

Скитев, который только что священнодействовал, спокойно и уверенно дирижировал и управлял коллективом в пятьдесят человек, держал людей в большом напряжении — сорвался.

Отборнейшая брань разносилась по всей площадке, на которой ещё минуту назад, кроме пощёлкивания зубьев шестерён, стука тормозных собачек и спокойных, негромких, но чётких команд «вира, четвёртая», «дай ещё вира, шестая», «майна, майна, третья»…

Тишина раскололась. Кого ругал, чем был недоволен — никто не понимал, да и не старался понять.

— Завёлся! — тихо произнёс Иван, повернулся, плюнул со злобой, постоял, подумал и ещё раз плюнул. — И так всегда, уже пятый год. Нет, чтобы сказать спасибо! Мать, да переметь, только и знает! — безнадёжно махнул рукой, и, неуклюже шагая, побрёл в направлении вахты.

Подошёл начальник шахты, протянул с приветствием руку Скитеву. Тот машинально протянулсвою, продолжая ругаться. Рукопожатие не вызвало у него ни волнения, ни признательности. Он просто не заметил этого рукопожатия. На его лице можно было прочесть: «Что произошло особенного? Я делал обычное, привычное и осточертевшее мне дело! Эмоции здесь совсем ни к чему!»

Через пять дней мы возвратились на свой лагерный пункт.

Из этих пяти дней два ушли на демонтаж и отгрузку лебёдок, на намотку тросов на барабаны. Остальные три дня, выражаясь лагерным жаргоном, «кантовались», что значит — ничего не делали, сидели в зоне.

Толи не было конвоя, толи шла торговля: а не оставить ли нас на шахте. Но, скорее всего, Скитев дал нам просто отдохнуть.

Говорили, что всегда после большой работы у него люди по несколько дней не работали, иногда такой отдых длился целую неделю.

Меня это сильно заинтересовало. Но сколько я ни пытался вывести Скитева на откровенность — ничего добиться не мог.

— А чёрт их знает, почему задержали, разве они скажут? А чего ты, собственно, добиваешься? Что, плохо сделали, что дали вам пару дней отдохнуть?

В этих фразах Скитев показал ещё одну сторону своего характера. Всё хорошее, что он делал для нас, он не только не афишировал, но как бы сердился, когда это открывалось. Он считал естественным и само собою разумеющимся, что за хорошую работу необходимо отвечать чутким отношением, и в ответ делать всё, что в его силах и возможностях.

Он всеми своими действиями подчёркивал, что он, Скитев, — это не «они». Лагерное начальство, конвой, надзирателей в своих разговорах он всегда называл в третьем лице — «они», а вот он со своими рабочими — это «мы».

Возвратившись в цех, я по-прежнему стал работать в звене по ремонту врубовых машин. Маринкин за это время стал звеньевым не только по существу, что было признано за ним с первых же дней нашей работы, но и по форме, ввиду официального присвоения ему этого звания.

Мне поручили составление дефектных ведомостей, учёт и выписку деталей, переговоры с нормировщиком, закладку и цементирование деталей, изготовление эскизов приспособлений, инструмента.

В цех зашёл начальник кислородного завода. В нём я узнал того человека, который приезжал в Лбезь. Он меня тоже сразу узнал.

— А ведь я мыслил вас использовать для работы в технологическом отделе завода. Как вы смотрите на переход туда? Я ведь по приезде из Абези обнадёжил Эдельмана, сказав, что нашёл специалиста для него.

Буквально через полчаса меня вызвали в технологический отдел. Небольшая продолговатая комната в здании ремонтного завода встретила меня семью столами с чертёжными досками на них, двумя большими шкафами с книгами и сотнями папок с чертежами. У входа направо — стол секретаря отдела, он же ведает всем архивом. Мрачного вида белобрысый пожилой человек выслушал меня, глянул поверх очков и, как мне показалось, не сказал, а буркнул:

— Эдельмана только что вызвал к себе начальник завода Горяивчев. Присядьте у этого стола, он скоро придёт.

И.И. АЛЕКСАНДРОВ

Это и был секретарь-архивариус отдела Иван Иванович Александров. Артиллерийский полковник. В армии служил с детских лет. Воевал в Гражданскую, брал Уфу и Перекоп, воевало басмачами, потом с финнами. От рядового красноармейца до командира артиллерийского полка — таков его путь.

И вот, будучи командиром полка, он начал войну с немцами. Полк его базировался вблизи границы. На рассвете 22-го июня 1941-го года фашистская Германия внезапно обрушила мощный, массированный удар своими заранее отмобилизованными и сосредоточенными вблизи советских рубежей на войска наших пограничных округов. Пограничники, истекая кровью, отступили к расположению артиллерийского полка и упрашивали артиллеристов открыть огонь по наступающему врагу. Александров отдал приказ открыть огонь, несмотря на отсутствие распоряжения, которое Москва дала только через шесть часов после начала наступления немецких войск.

Понимая неизбежность полного окружения полка в ближайшие часы, Александров отдал другой приказ — об отступлении.

Потеряв почти всю тягловую силу в результате налёта немецкой авиации в первый же час наступления, полк продолжил отступать, таща всю материальную часть на себе. Ряды его ежеминутно редели от нависших тучей вражеских самолётов, расстреливающих отступавших на бреющем полёте. Многие были убиты и ранены. Тяжело ранен был и командир полка Александров. К концу второго часа отступления полк был окружён немецкими частями. Остатки измученного полка и их раненый командир оказались в немецком плену.