Без отборнейшей ругани по поводу и без всякого повода говорить с людьми он не может. Присутствие; женщин при этом его не смущает и не останавливает. Спокойно беседующим я его почти не видел. Вечно кричит, размахивает руками, сдабривая свои «выступления» самой похабной и витиеватой руганью.

— Скитев выступает, — говорили проходящие мимо.

— Скитев в своём репертуаре, — говорили мы, когда «это» начиналось.

Но его крик и ругань никогда не относились к кому-либо персонально. Он просто орал, ругался, кобенился. Почему и зачем, наверное, он и сам не смог бы объяснить.

А вообще-то он был довольно безобидным человеком. Нас тоже никогда не обижал. В этом, думается, сказывалась его хитрость и дальновидность. Хотя, я могу и ошибаться. Весьма возможно, что делал он всё это и без «заднего умысла», просто имел такой вот характер. Мы же, грешным делом, думали, что он держится на своём месте только благодаря заключённым. Нам казалось, что его «дружба» с нами не лишена корыстных целей — не потерять высокооплачиваемого места, то есть, что это человек себе на уме.

В пьяном виде (что бывало с ним довольно часто) — это был буквально телок.

— Братцы, не подведите! Скитев вам не враг, рабочий люд он уважает, сам рабочий с малых лет! — при этом он почти не ругался. И всё же таким он нам не нравился. Это уже был не Скитев, нам казалось, что пьяного его можно уговорить даже на большую подлость. Уж лучше пусть ругается!

Нас троих он поставил на ремонт врубовых машин как слесарей, прикрепив в качестве помощников и учеников ещё двух чернорабочих на очистку, промывку, протирку и подноску деталей.

До нашего приезда все врубовые машины ремонтировались в шахтных мастерских. Шахт в Инте много и в строю, и вновь вводимых в строй. И вот наступило время, потребовавшее централизации этого дела и создания квалифицированных кадров.

В первые же несколько дней Маринкин настоял на установке в цехе монорельса с тельфером. После чуть ли не получасового «выступления» со всеми присущими этому атрибутами (криками и руганью в пространство) о полной никчемности этой затеи, Скитев сам достал и привёз двутавровую балку и трёхтонный электротельфер.

Подъём на «пупке» и «раз-два, взяли, ещё нажали» в цехе прекратились.

— А ведь неплохо получилось? Теперь вы не слесаря, а машинисты!

Первую отремонтированную врубовую машину Маринкин сдавал механику девятой шахты. Механик сразу же узнал меня. Выразил искреннее соболезнование моему несчастью с глазом и намекнул, что если со Скитевым не сработаюсь, он добьётся моего перевода на шахту. Думаю, что было это наиграно, так как он ничем не был мне обязан.

Так или иначе, выпуском из капитального ремонта врубовой машины реклама нам была создана ощутимая, поднялся при этом и престиж Скитева.

Как опытному такелажнику, управление Интауголь поручило Скитеву монтаж и установку подъёмного крана на строящейся шахте № 12. Скитев назначил меня бригадиром на монтаж этого солидного сооружения и подъём его над стволом шах ты.

Убеждён, что это назначение не являлось результатом проявления со стороны Скитева какой-либо симпатии ко мне или соображениями использования моих инженерных знаний. Никаких симпатий ко мне у него, безусловно, не было, как не было их вообще ни к кому из нас. Так почему же он остановился именно на мне? Над этим я немало думал и серьёзно недоумевал. И только когда стал работать в технологическом отделе завода, мне подсказали, в чём тут было дело. Назначая меня, он, наряду с проверкой моих способностей организатора и инженера, несомненно имел в виду, что в случае каких-либо недоразумений или неполадок при монтаже и подъёме копра, он имел возможность переложить какую-то долю ответственности на инженера (я, мол, всё сделал для успешного монтажа, что только мог, даже поставил бригадиром человека с высшим техническим образованием). Но на самом деле вот чем он руководствовался: ему нужно было, хотя бы на время, спрятать меня от механика шахты № 9, который, оказывается, узнав, что я что-то смыслю в механизмах врубовых машин, начал зондировать почву перед руководством шахтоуправления о переводе меня к себе на шахту. А Скитев об этом узнал. Таким образом оказался он не таким уж простачком, как прикидывался.

Была создана бригада из двенадцати человек. Я тринадцатый. Скитев во всё время монтажа и подъёма копра так и называл нас — «чёртова дюжина». В бригаде было четверо вольнонаёмных — все отбывшие свои срока наказания и не получившие права выезда из Инты. По специальности двое из них — клепальщики и двое — монтажники.

Меня, с восемью членами бригады, временно, как бы в командировку, перебросили в шахтёрский лагпункт, расположенный в получасе ходьбы от самой шахты.

Начали подвозить конструкции. Достали походное гор-но — грели в нём заклёпки и сами около него грелись. Всю клёпку и сборку производили на земле. Сооружение в сто сорок метров высотой требовало особого умения, в особенности в те моменты, когда нужно было отдельные звенья кантовать или состыковывать.

Две ручные лебёдки да горно — вот и вся механизация, которая была придана к тринадцати парам рук.

…На улице ранняя весна. Редкие солнечные дни в это время года сменяются непогодой, пургой, пронизывающим ветром. В погожие дни солнце ярко освещает снег необъятной тундры. Он искрится, слепя глаза. Снежная пустыня однообразна и мертва. Глазу остановиться не на чем.

И для кого только создан этот суровый, безжалостный край? Неужели для человека? Да, очевидно, и для человека тоже.

В мои обязанности как бригадира входило: выписка нарядов заключённым и вольнонаёмным, сверка свариваемых звеньев с чертежами, проверка качества клёпки. Наряды каждый день забирал с собой клепальщик Иван, глуховатый, немного косноязычный, на вид нерасторопный, лет тридцати восьми от роду. Вечно небритый, молчаливый, он не внушал к себе ни симпатии, ни доверия, но его золотые руки, ловкость, с которой он манипулировал клепальным молотком, вызывали всеобщее восхищение и уважение.

Отбыв шесть лет в лагерях по 58-й статье, остался в Инте, конечно, не по своей воле и не из-за особой любви к северному сиянию и пурге. И вот он уже пятый год работает у Скитева. Женился, имеет двух славных мальчуганов, моторную лодку, ружьё. Рыбачит, охотится в свободное от работы время. Получает северную надбавку. На жизнь не жалуется, только клянёт пургу и морозы. Летнюю тундру даже любит, а также большое количество рыбы и дичи в реках и бесчисленных озёрах. Подписанные Скитевым наряды каждое утро он приносит мне, а вечером я передаю их в ППЧ лагпункта.

Работа в течение нескольких лет нормировщиком пригодилась и тут. Вольнонаёмным выписывал 125–130 %, изредка до 160, заключённым по 100–103 %. Это вполне устраивало обе стороны. Мы имели питание с премиальным блюдом и заработок 50–70 рублей в месяц, вольнонаёмные — 1600–2000 рублей.

В знак признательности за выводимый приличный заработок, вольнонаёмные бригадники приносили нам из магазина сахар, молоко, колбасу, масло, то, чего мы не могли достать в нашем лагерном ларьке.

На монтаж копра ушёл целый месяц. За всё время монтажа Скитев был у нас два раза и то только потому, что я передал через Ивана: если он не придёт, то мы перестанем ходить на работу. Конечно, с моей стороны это была просто громкая фраза — сидеть в зоне мы бы не смогли, нас отвели бы в карцер или просто силой вытолкнули бы за зону, а там ведь конвой — хочешь-не хочешь, а будешь в общем строю. Попробуй, отойди-ка от колонны!

Л зачем же нам нужен был Скитев? В чём он мог нам помочь? Да хотя бы в том, чтобы воздействовать на лагерную администрацию. Нам нужно было заменить валенки на ботинки. Стало часто подтаивать, валенки всё время мокрые, высохнуть за ночь не успевают. А кроме того, мы настаивали на переселении нас в барак с нарами-вагонками и выдаче постельных принадлежностей — надоело валяться на голых нарах.

Нас считали в лагпункте временными, а потому совсем не реагировали на наши просьбы, и держали, как говорится, в чёрном теле.