Следователь пошёл по проторенному пути: в 1937-м году его коллега Розенцев так же обвинял меня в восхвалении, но не гитлеровской и не военной, а просто немецкой техники. Оба следователя повторили друг друга, с гою лишь разницей, что первый это сделал в 1937-м году, а второй — через одиннадцать лет, в 1948-м.

Денисенко, являясь секретным осведомителем, нечистоплотный на руку и боящийся возмездия за неблаговидные поступки, имевшие место быть в недалёком прошлом, безусловно, не мог противопоставить себя следователю. А последний, хорошо знавший это, использовал его в своих интересах.

Таким образом, второй пункт обвинения остался в силе и «вполне доказанным».

— Гражданин следователь, неужели можно квалифицировать как распространение слухов о войне с так называемыми «демократическими» странами мои комментарии к статьям в газетах об усиленной гонке вооружений в капиталистических странах? Ведь вам хорошо известно, что по поручению партийной группы отдела я проводил среди сотрудников громкие читки газет, где попадались корреспонденции, говорящие о подготовке капиталистического мира к войне против нас и социалистического лагеря, и что мы должны крепить мощь своей страны, проводя политику мира, не желая войны, быть к ней готовы. Неужели громкая читка газет является «распространением слухов»? Неужели не ясно, что наша советская печать должна быть достоянием всех нас? Наконец, призывы проводить мирную политику и быть готовыми к войне всегда были и есть политикой нашего государства. Ведь это и есть ленинизм в действии.

Неладно здесь получилось у следователя. На его «шитье» явно проглядывали белые нитки. Но «саван» он всё же сшил. Обвинение в распространение слухов о войне осталось.

…И так пункт за пунктом, обвинение за обвинением, одно нелепее другого. Дни и ночи уходят у следователя на фабрикацию дела, дни и ночи он держит меня около себя. Допросы чередуются с беседами на совершенно отвлечённые тем. С живым интересом он слушает о моей поездке за границу, о моей работе в лагерях, о троцкистской оппозиции и борьбе партии с ней. Чувствуется, что здесь у него солидный пробел и искреннее желание восполнить его хотя бы в моём изложении. С неослабным вниманием слушает он пересказ произведений Флобера, Стендаля, Франса. С ними он не знаком — мальчишкой попал на фронт, а теперь — «работа». Слушает о Мейерхольде и его театре, о постановках двадцатых годов. Да мало ли о чём мы с ним говорили! Любознательности своей он не скрывал, незнания не стыдился, как не стыдился создавать «дело».

Неужели критику действий директора, искреннее возмущение действиями вечно пьяного районного уполномоченного МГБ Морозова, можно считать клеветой на руководителей Советского правительства?

В отделе работал исключи тельно эрудированный и способный инженер. Он производил теоретические расчёты для всех проектируемых приспособлений. Семья у него была большая — куча детей, больная жена. Жалования не хватало, чтобы сводить концы с концами (это было ещё до денежной реформы). А кому его тогда хва тало? Он обратился к директору завода с просьбой о выдаче ему через ОРС одного ведра квашеной капусты. Директор по каким-то причинам ему отказал. Возмутившись таким отношением к специалисту, не имеющему никаких дополнительных заработков, я в присутствии сотрудников высказал своё отношение к такому поступку, назвав его бюрократическим и чиновничьим. Вопрос об отказе в помощи сотруднику стал достоянием партгруппы отдела и заводского комитета. Капусту конструктор всё же получил.

Не отрицаю, что моё поведение было не из блестящих и не могло служить примером или образцом для подражания. Конечно, можно было пойти к директору, в завком, к секретарю парткома и не говорить на эту тему в отделе, однако и создавать вокруг этого политическое дело — тоже не метод.

В феврале или в марте на завод в пьяном виде приехал уполномоченный МГБ Морозов. Пошатываясь и спотыкаясь, прошёл по цехам, в прессовом чуть не попал рукой в машину. Под руки вывели его из цеха и усадили в машину. (Этот Морозов потом арестовывал меня, и тоже в пьяном виде.)

Придя в отдел, вместе с конструктором Антоновым мы с возмущением рассказывали об этом Воловскому, Дубововой, Павлову, Гулину. Я заявил во всеуслышание, что такие люди дискредитируют органы государственной безопасности, звание офицера, что им не место в МГБ, не место в партии. Надо, сказал я при этом, чтобы такие факты стали известны товарищам Сталину и Берия.

Нельзя утверждать, что в данном случае я поступил продуманно и что нельзя было поступить иначе — без крика, без истерики.

И вот этих двух фактов оказалось вполне достаточно, чтобы инкриминировать мне «клевету на руководителей Советского правительства»!

В интерпретации следователя получилось так, что я якобы утверждал, что «Сталин и Берия поощряют таких, как Морозов, опираются на них». А это, конечно, нельзя квалифицировать иначе как «злостной клеветой на руководителей Советского правительства».

Если бы действительно домыслы следователя имели под собою какую-нибудь почву, то сейчас можно было бы утверждать, что ещё в те годы я был близок к истине, которая была установлена на XX партийном съезде. Но, к сожалению, тогда у меня таких категорических мыслей не было и имя Сталина для меня было так же священно, как и для многих миллионов советских людей.

Перед празднованием Октябрьской революции в 1947-м году я в резкой форме обрушился на комсомольцев отдела за то, что они вместо выполнения порученной им подготовки к празднику — выпуска стенной газеты, оформлению плакатов к демонстрации, читке газет — сразу после работы сломя голову бежали в магазин отоваривать заборные карточки.

— Грош вам цена, если вы меняете свою общественную работу на очередь в магазине. В своё время мы, комсомольцы, работали не так как вы, были более активными, никогда не забывали, что мы — первые помощники партии в её мероприятиях. Поручения партии были для нас превыше всего. В холод, голод, не считаясь ни с чем. А вы?

И вот этот факт послужил основанием для обвинения меня в клевете на советскую молодёжь. Следователю нет никакого дела, что данный факт относился к нескольким нерадивым комсомольцам, вполне заслужившим такого упрёка и оценки.

Не отрицаю, что вёл себя я резковато, может, даже грубо, но с самими благими намерениями. Меня сильно и в тех же тонах, а может быть, даже и более резких, поддержали тогда Воловский, Супонев, Дубовова, старший Полозов.

И вот обида за «разнос» перерастает в неприязнь, а поддержанная и подогретая следователем — выливается в непростительное поведение во время следствия.

Сразу после отмены карточной системы конструктор Гулин заявил, что ряд колхозников покупает в магазине ОРСа хлеб и этим хлебом кормят коров и свиней, а также в больших количествах покупают сливочное масло и сдают его в счёт поставок молока государству. Это, мол, им выгоднее, чем покупать корма и сдавать государству молоко. Тут же он добавил, что и на заводе ряд рабочих, имеющих коров, поступают так же.

Не предполагая, что эта откровенность вызвана была отнюдь не чувством возмущения самим фактом, а жалобой на безысходное положение колхозников, которые вынуждены идти на этот преступный шаг, я не задумываясь набросился на него: почему он молчит, не заявит об этом в партийный комитет завода!

…В свете сегодняшнего дня, может быть, в какой-то степени, он был и прав, оправдывая такие действия колхозников, как вынужденные создавшейся обстановкой, но тогда мириться с этим я не мог, а по тому о своём разговоре с Гулиным я рассказал секретарю парткома завода.

Гулина, очевидно, вызывали в партком, после чего он стал сторониться меня. Наверное, ему передали, что в парткоме я заявил, что замалчивание им таких фактов дало мне повод думать, что он это явление оправдывает, а может быть, и сам поступает так же. Последнее попало в точку. Он таки действительно свою корову кормил хлебом и покупаемое масло сдавал в счёт молокопоставок.

И вот возмущение этими извращениями, которые, кстати сказать, были быстро устранены, разоблачение их было квалифицировано следователем как «клевета на колхозный строй». А Гулин, чтобы смягчить свои неблаговидные поступки, с помощью следователя, а скорее всего, и по его инициативе, нанёс мне удар через МГБ.