— У нас имеются сведения, что вы, несмотря на проведённые десять лет в лагерях за контрреволюционную троцкистскую деятельность, до сих пор держите камень за пазухой. На что вы надеетесь? Откуда у вас такая ненависть к советскому строю, вырастившему и воспитавшему вас? В том, что вы не разоружились, что продолжаете свою троцкистскую деятельность, у нас (у кого это «у нас»? И откуда столько наглости отождествлять себя с правительством, партией, судом, советским народом?) никаких сомнений нет, и не ваше признание нам необходимо. Нас интересует сейчас совсем другое: как это вы, сын рабочего, сам в прошлом рабочий, бывший комсомолец, член партии, докатились до этой чёрной ненависти? На что вы надеетесь и рассчитываете?

Его вступление длилось довольно долго, нудно и повторяло слово в слово своих предшественников.

— Вот с этого мы и начнём. Прежде всего, хочу вашего ответа: кто вам помогал и кого вам удалось завербовать в свои ряды?

Не получив желаемого ответа, он разразился потоком вопросов.

— В каких отношениях вы с Воловским, начальником технологического отдела завода, когда с ним познакомились, сколько раз он бывал у вас в Москве? А с технологом Дубововой тоже познакомились только со дня вашего прихода на завод? А почему вы так часто уединялись с этим изменником Родины, немецким военнопленным Антоновым? Почему весь свой отпуск вместе с женой он провёл у вас в Москве, в вашей квартире? И вас не смутило, что он всю войну отсиживался у немецкого фермера?

Мои ответы не давали повода следователю к чему-нибудь прицепиться и сделать какие-либо далеко идущие выводы, а потому он меняет тон и перечень их с явным намерением ошеломить, как говорят, «ошарашить».

— Почему с таким упорством добивались у директора завода материальной помощи для конструктора-расчётчика Ненашева? А знаете ли вы, что он вас «продал» и уже полностью «раскололся»? Ведь он всё рассказал, о чём вы договаривались в лесу. Значит, ставка на молодёжь? Завербовать, вредить, выпускать негодную продукцию, лихорадить завод разными реконструкциями, устраивать какие-то немыслимые поточные линии?

Однако и этот заряд вопросов не смутил меня — он хорошо это заметил, а потому бросил ещё одну очередь, как из автомата.

— Не вышло! Ваша ставка бита! Молодёжь у нас советская, она вас выдала полностью. Просчитались вы! Что ж, будем за это судить. Открытым показательным судом, чтобы все увидели, какую гадину пригрели на своей груди! Замолчал? Говорить нечего?!

Последняя тирада произнесена визгливо, с наигранным пафосом. В уголках его рта — белая пена, лоб покрыт капельками пота. Обессилено он опустился на стул.

…Замечательная картина М. Ромма «Обыкновенный фашизм» воскресила в памяти фиглярство внешних приёмов «обвинительных» речей моего следователя. Мало чем они отличались от приёмов настоящих фашистов, заснятых в этом документальном фильме.

Кто кого копировал — фашисты ли моего следователи или следователь — фашистов и их звериную сущность? Пожалуй, последнее было ближе к действительности! И, наверное, не имели бы место такие ассоциации, если бы хоть на йоту я был убеждён в элементарной чистоплотности и добропорядочности этого «стража» правосудия, если бы он сам верил в то, что имеет перед собой врага советского общества. Вся беда и заключается в том, что надуманность и искусственность фабрикации «дела» — это его кредо, это его задание, которому он беспрекословно подчиняется. Для него не важно существо вопроса, оно его не интересует. Ему важно не отступить от установившегося обряда и выполнить его во что бы то ни стало и любой ценой.

— Вы глубоко ошибаетесь! У меня есть, что сказать вам! Я прошу вас, гражданин следователь, начинать допрос, прошу предъявить ваши обвинения. А речи я буду слушать на суде, прокурорские речи, они будут похлеще ваших и более квалифицированные. Уверяю вас. А что будет суд — я в это верю, это меня, безусловно, не минует. И убедительно прошу свои домыслы и предположения сохранить при себе, они меня не пугают и ничего нового из себя не представляют. Всё это я уже неоднократно слышал раньше! И с методами фабрикации дел тоже знаком достаточно хорошо. Вы не первый на моём пути и мало чем отличаетесь от своих предшественников. Вы просто копируете их, не внося ничего нового и оригинального.

Следователь сорвался с места, подбежал ко мне. Тыча пистолетом в лицо, заорал:

— Замолчи, б…, застрелю проститутку и отвечать не буду!

— Нет, молчать не могу, гражданин следователь. Бейте, мне теперь всё равно! Стреляйте! Ну стреляйте же, стреляйте!

Всё это вырвалось почти бессознательно, как результат сильного нервного возбуждения и абсолютной уверенности, что стрелять он всё же не станет. И он… не выстрелил, даже не ударил. Отошёл, сел на стул, вынул платок, вытер шею и лицо, расстегнул китель.

— Ладно, говори! — совсем спокойно, бархатным вкрадчивым голосом выдохнул он и закончил, — послушаем, раз так настаиваете.

Положил на стол сжатые кулаки в два этажа, склонил голову. Касаясь лбом верхнего и, изображая всем своим видом вынужденную покорность, как бы приготовился меня слушать.

— Я прошу опросить в качестве свидетелей товарищей Воловского, Дубовову, Антонова, директора завода, Полозова-старшего, главного инженера, секретаря партийной организации, заведующего клубом, рабочих прессового цеха. Я не рассчитываю, что они смогут много сказать в мою пользу — знают они меня мало, как и я их. Но, как коммунисты, как граждане — они вам не солгут, не покривят душой. Я верю в этих людей и глубоко убеждён, что их показания разрушат ваши предположения и обвинения и вам придётся в дальнейшей своей жизни стыдиться самого себя. Десять лет, отбытые мною в лагерях, не есть основание разговаривать со мной так, как начали говорить вы. Перед Советской властью я не виноват, а постановление Особого Совещания 1937-го года — ошибочно и мною оно уже опротестовано. А вас, повторяю, будет сильно мучить совесть, если вы всё же человек!

Следователь пытается меня прервать:

— Перед кем же это опротестовываете? Перед Советской властью? Странная и наивная у вас логика — опротестовывать решение Советской власти перед этой же властью! Ну, что ж, валяйте, валяйте дальше, а я послушаю!

— Да, перед Советской властью. И только ошибочное решение Особого Совещания, которое вы почему-то отождествляете с Советской властью. Утверждать, что Особое Совещание или следователь — это Советская власть, по меньшей мере, нескромно, а вообще такое утверждение не только неправильно, но даже вредно! А ошибки, допущенные Особым Совещанием, будут исправлены рано или поздно. Ведь всё, что вы делаете — долго прятать не удастся. Рано или поздно это станет достоянием нашего народа, партии. Я не пророк и не пытаюсь навязывать вам своих верований, так как это было бы бесполезным трудом, но глубоко уверен, что так всё же будет, гражданин следователь, хотите вы этого или не хотите! Полагаю, что сказанное мною, убедило вас в моей полной откровенностью с вами. Я знаю, что могу просить прокурора о замене следователя, но этого делать не собираюсь, так как убеждён, что и другой следователь, и третий — будут не лучше и не хуже вас. Школа-то ведь одна!

— Довольно! Познакомились! Я теперь знаю, что мне делать. Значит, приговор, вынесенный вам в 1937-м году, неправилен? Вы обижены и будете опротестовывать? Не выйдет! Не выйдет! Суд, а его вам не избежать, отобьёт у вас охоту и пакостить, и жаловаться!..

На этом закончилась первая «беседа» со следователем.

Надзиратель отводит меня во внутреннюю тюрьму. А с утра следующего дня началось то, что называется «не дай бог каждому».

Допросы днём, допросы ночью, без передышки, без сна. Изматывают не только морально, но и физически, пытаются добиться того, чтобы я заговорил под их диктовку, то есть «расколоть», во что бы то ни стало «расколоть». «Вымотать душу» — называется у следователей способ непрерывных допросов. «Попал на конвейер» — говорят соседи по камере.

Наконец, следователь начал предъявлять обвинения — и не одно, а целым букетом. Тут и клевета на жизнь трудящихся столицы СССР, и восхваление гитлеровской военной техники, и распространение слухов о скорой войне, клевета на руководителей советского правительства, на советскую молодёжь, на колхозный строй, на командование войсками советской зоны Германии, недовольство проведённой денежной реформой…