Было начало сентября. Килиан и Франчиска все чаще и чаще встречались в парке. В один из вечеров, после того как Франчиска с ее склонностью к нравоучениям заявила, что их дружба, словно зелень и листва в парке, застыла между летом и осенью, она начала эту длинную, единственную в своем роде исповедь. В этой исповеди их чистая дружба, дружба единомышленников, нашла свое самое яркое выражение. Долгими вечерами Франчиска вновь переживала весь ужас того, о чем она рассказывала, глубоко потрясенная возвращением из ада, как она назвала однажды свою жизнь. И в то же время она ощущала огромную радость, что может рассказывать о том, что ей казалось самым главным, и сидеть рядом с человеком, одним из тех, к кому ее невольно толкало ее отчаянное сопротивление той среде, в которой она родилась. В детстве ей все представлялось весьма туманным и противоречивым, потом с трудом наступило просветление, и вдруг в ее уме, в ее сознании произошел взрыв и она, по ее словам, уцелела от того гигантского пожара, который поглотил весь буржуазный класс и ей подобных, и действительно прикоснулась к тому миру, о котором мечтала. Знакомство с Килианом было одним из реальных признаков ее сближения с этим миром, и именно поэтому вся горечь ее исповеди уравновешивалась ощущением того, что она нашла себя, достигла желанной цели.
В середине сентября Франчиска немного заболела: она почувствовала какое-то странное онемение в левом колене и была вынуждена более недели провести в постели. Участковый врач не нашел ничего серьезного, посоветовал ей отдохнуть, и Франчиска была необычайно счастлива, что ей подарена целая неделя, когда она по десять часов в день могла читать. Франчиску посещали ее друзья Михаэла и Петреску, реже Килиан, который был занят на заводе и на районной конференции. За это время он дважды встречал у Франчиски невысокого белокурого молодого человека лет двадцати пяти, который, судя по всему, был ее старым знакомым, но о котором Франчиска никогда ничего не рассказывала. Но как только ее болезнь прошла, этот молчаливый, почти робкий юноша больше не появлялся у Франчиски.
Несколько дней спустя после выздоровления Франчиски Килиана в составе партийной делегации послали в одну из стран народной демократии. Таким образом больше трех недель они не виделись. Осень стояла ясная, октябрь был теплый и ласковый, и теперь они решили в ближайшую субботу отправиться дня на два-три к морю. Поездку пришлось отложить еще на неделю. Только в конце месяца им удалось вырваться из города. За этот очень короткий период, когда они были вместе, отношения их нисколько не изменились. Сначала Франчиска испугалась, заметив, что Килиан смотрит на нее вовсе не так, как бы ей хотелось, и стала тщательно и ловко избегать даже самых малейших поводов к физическому сближению. А Килиан, которого, как и прежде, поражала ее суровость и его собственная неуклюжесть, волновался, сам не желая того, когда его лицо оказывалось слишком близко к ее волосам, собранным в высокую прическу, похожую на шлем, или доводилось на мгновение коснуться ее руки.
Они бродили по берегу моря. То тут, то там отдыхали люди, большей частью пожилые женщины, пенсионеры и дети. Но отдыхающих было мало, и, гуляя среди этих усталых и добрых людей, Килиан и Франчиска тоже испытывали какое-то умиротворение. После того как побережье опустело, море как бы увеличилось и стало более диким. По ночам его шум был особенно тревожен. Стояла теплая и ясная погода, пляж еще сохранял яркие и пестрые воспоминания о лете, но было уже такое ощущение, что где-то неподалеку огромный и невидимый богатырь готовится нарушить это временно наступившее затишье и вот-вот обрушит на берег свою армию волн, чтобы приступом взять его. Что-то угрожающее было в тех спиралях, которые вычерчивали чайки высоко в небе. Однако у Килиана и Франчиски было такое ощущение, что время неожиданно повернуло вспять.
Как-то раз, купаясь в море, они заплыли очень далеко, увлекаемые плавно вздымающимися и глухо рокочущими волнами с белыми гребешками. Опомнились они только тогда, когда оказались окруженными таинственным холодным пространством серой и враждебной воды. Дело было к вечеру, берег исчез среди огромных движущихся теней, которые отбрасывали волны, и Франчиска вдруг так испугалась этой безразличной колышущейся массы, поблескивающей, как кожа какого-то земноводного, что даже закричала, и хотя она тут же засмеялась над своим испугом, но и в ее смехе звучал еще страх.
Они повернули к берегу и поплыли, медленно взмахивая руками, словно боясь вывести из оцепенения это чудовище третичного периода, которое издавало какое-то утробное, словно идущее из-под земли, ворчание. Это было осторожное бегство из царства холодной лавы, беспокойной, ужасной и грозной в своей живой неподвижности.
Не прошло и десяти дней после возвращения с побережья, как Франчиска заболела сильным фарингитом и лихорадкой. В заводской больнице ей посоветовали принимать в малых дозах сульфидин, аспирин и витамины. Однажды утром она проснулась и почувствовала, что все ее суставы словно окаменели: каждое движение вызывало невыносимую боль. Ее положили в больницу, где с запозданием установили, что у нее острый ревмокардит. Килиан проклинал себя за то купание в море. Франчиска стойко переносила боли, доводившие ее порой почти до обморочного состояния, и огромные, почти нечеловеческие дозы аспирина, пирамидона, витаминов и прочих лекарств. Весь декабрь до самого Нового года она пролежала в больнице почти совсем одна, так как решительно запретила извещать семью о своей болезни. Все же в конце месяца к ней приехали мать и старшая сестра Мария, как раз в то время, когда у нее был сильный сердечный припадок. Это было похоже на острый беспощадный удар, после которого Франчиска еще долго не могла оправиться, хотя общее ее состояние уже было удовлетворительным. В конце января она выписалась из больницы. Провести свой отпуск дома, у матери, она отказалась, и этот непонятный матери отказ значительно охладил теплое и заботливое отношение, которое вдруг пробудилось у нее к заболевшей дочери. В конце концов мать вернулась домой, а спустя несколько дней Франчиска вместе со своей подругой Михаэлой, работавшей в библиотеке, поехала к ней в маленький городок в Молдове, где ее приняли так хорошо, что она пробыла там целый месяц.
В семье Михаэлы почти совсем не говорили ни о болезни Франчиски, ни о ее выздоровлении, так что она чувствовала себя непринужденно. Когда наступила весна и пробилась первая зелень, Франчиска стала совершать небольшие прогулки. Она много читала или вела беседы с дедушкой Михаэлы, восьмидесятилетним слепым стариком. Несмотря на свой возраст, он прекрасно держался. Лицо его не выражало того испуганного беспокойства, которое свойственно слепым людям. Наоборот, оно было решительное, жесты уверенные и точные. За короткое время Франчиска очень привязалась к этому старику. Дедушка Пауликэ, как все звали его в семье, любил вспоминать свое прошлое, довольно сложное и полное приключений. Два раза он побывал в Америке, но каждый раз любовь заставляла его возвращаться домой.
Когда Франчиска вернулась в Бухарест, то Килиана она там не застала. Он снова уехал в заграничную командировку на какой-то металлургический комбинат и вернулся только в начале мая. Франчиска уже совсем поправилась, хотя некоторая бледность выдавала то, что она перенесла тяжелую болезнь.
Килиан приехал в понедельник, а уже на второй день вечером Франчиска позвонила ему домой. Ей пришлось довольно долго ждать, прежде чем Килиан снял трубку. Предыдущую ночь ему не довелось поспать, и потому, вернувшись с завода, он, не раздеваясь, повалился на постель. Наконец он проснулся и мрачно спросил:
— Кто это?
— Франчиска! — произнес чистый и звонкий голос на другом конце провода.
— Увидимся завтра, я тебя найду, — ответил Килиан, положил трубку и опять мгновенно заснул.
Опять зазвенел телефон, но то ли Килиан слишком крепко спал, то ли ему не хотелось разговаривать — он даже не пошевелился. Не прошло и получаса, как открылась дверь, которую Килиан никогда не запирал, и вошла Франчиска. В комнате было темно: единственное окно закрывала плотная штора. Франчиска зажгла большую бронзовую люстру, посмотрела на спящего Килиана, потом взяла одну из книг, вечно валявшихся на полу возле кровати, придвинула стул, села под самой люстрой, светившей довольно тускло, несмотря на свои двенадцать лампочек, и принялась читать. Примерно через полчаса Килиан очнулся, увидел свет и Франчиску, которая подносила книгу почти к самым глазам, хотел окликнуть ее и сказать, чтобы она зажгла бра над его кроватью и не портила глаза, но его снова одолел сон. Когда он окончательно проснулся, то уже забыл (в комнате было снова темно), что несколько часов назад видел Франчиску; он протянул руку и зажег бра у себя над головой. И лишь встав с постели, он заметил ее. Она спала, сидя на стуле и положив голову на пианино. Будить он ее не стал, а прошел на кухню. Он поджарил картошку, мясо, достал брынзу, огурцы, копченую колбасу и принялся есть.
