«Как бы там ни было, — проговорил отец через некоторое время, слегка покашливая, — неплохо поговорить с Мезинкой, нужно узнать, как там…»
«Ты хочешь это сделать завтра?» — перебила мать, все время ласкавшаяся к нему. Она выглядела такой счастливой рядом с ним, что это явно сбивало его с толку и смущало.
«Если ты хочешь, я могу сходить завтра утром или лучше во вторник, а то завтра заседание в консистории и оно может поздно кончиться…»
«Или в среду», — таким мечтательным и не подходящим ко всему разговору тоном протянула мать, что я чуть не засмеялась.
«Нет, нет, — запротестовал отец, твердо шагая с опущенной головой, — я пойду во вторник, а по дороге…»
«Ни во вторник, ни в среду! — воскликнула мать, словно продолжая какую-то игру, только что придуманную ими, как это сделали Сесилия и Анишоара. — Ни во вторник, ни в среду! — повторила мать, ласкаясь к отцу. — И ни в четверг!»
Отец молча посмотрел на нее, чуть приподняв брови.
«Ни в четверг, ни в пятницу! — продолжала мать, слегка сюсюкая, как она делала всегда, когда хотела казаться маленькой и беспомощной. — И ни в субботу!» — воскликнула она вдруг и, остановившись, стала крутить отца вокруг себя, крепко держа его за руку.
«Ничего не понимаю! — проговорил он, и на лице его появилась растерянность. — Ты хотела купить у Мезинки крупорушку. Я…»
«Я больше не хочу покупать у Мезинки крупорушку!»
«Ты сама хочешь с ним поговорить?» — вполне серьезно спросил отец.
«Зачем? — ответила мать. — Я и видеть его не хочу».
«Но он так трогательно здоровается с тобой!»
«Мне ничего не надо!» — И мать сделала королевский жест.
«Ничего не понимаю! — пробормотал отец, видимо, смущенный своей несообразительностью. — Тогда зачем ты затеяла разговор о стене, которую надо сломать?..»
«Это все была игра, — ответила мать, — и я тебе благодарна, что ты играл вместе со мной. Было замечательно, что ты мне не противоречил и даже не молчал, как обычно, словно медведь, окруженный пчелами. Ты был удивительный, неузнаваемый в этот вечер! Благодарю тебя!»
Пораженный отец замолчал и тихо пожал плечами. Потом, словно про себя, пробормотал, улыбаясь:
«Красиво же я должен выглядеть: медведь, которого осаждают пчелы!»
«Нет, нет, — запротестовала мать, — это было, это было уже давно!»
«Медведя нетрудно себе вообразить, но вот пчелы… А кто же эти пчелы?»
«Ты медведь, — задумчиво произнесла мать, — а пчелы — это я. Я и одна пчелка и в то же время целая туча пчел».
«Ха-ха-ха! — расхохотался отец. — Ничего себе картинка домашней жизни: медведь, которого преследует живая туча пчел! Да еще каких пчел, быстрых и жестоких!»
«Бесчувственный! — Мать подтолкнула его локтем. — Если ты изображаешь из себя медведя, то я помимо моей воли становлюсь пчелой… и жужжу у тебя над ухом! Но сегодня вечером все было по-другому, ты не урчал все время, будто медведь…»
«Ха-ха-ха! — снова рассмеялся отец. — А если я опять превращусь в медведя и вновь буду урчать, то…»
«Тогда и я буду жужжать!..» — Тут я услышала, как мама загудела, словно пчела, и как неожиданно вскрикнул отец.
«Что ты делаешь?» — раздался его возглас, полный упрека.
Я не повернула головы, чтобы посмотреть, что же произошло. Эта непонятная манера разговаривать, словно дети, напугала меня, и я ускорила шаги.
Я легла и сразу же заснула. Летом я спала не в маленькой спальне, где помещалась вместе с Анишоарой и готовила уроки, а в большой гостиной, которая примыкала к спальне родителей. Через некоторое время меня разбудили тяжелые шаги, доносившиеся из-за двери. Находясь еще в полусне, я стала различать голоса, которые становились все отчетливее. Мои родители ссорились.
«Что тогда означает вся эта комедия, которую ты разыграла?» — раздраженно спрашивал отец, шагая по комнате.
«Какая комедия? — услышала я ответ матери, произнесенный ее обычным спокойным тоном. — Комедию ломал ты, и впервые с тех пор, как я тебя знаю».
«Тебе ведь известно, — быстро и раздельно говорил отец, — что я никогда не вмешиваюсь в подобные дела, особенно…»
«Знаю, знаю! — отвечал ему чуть пренебрежительный голос матери. — Поэтому я так и удивилась, да и все тоже были поражены. Некоторое время я даже думала, что ты хочешь разрешить мне… Хотя я прекрасно понимала, что мой план абсурден, неосуществим, ты немедленно согласился с моим предложением, даже придумал какой-то практический ход, чтобы помочь мне! Я думала, ты понял меня и хотел сделать мне приятное. Я была счастлива! Ты заметил, что всю дорогу до дома я любила тебя!»
Шаги смолкли, несколько мгновений длилось молчание, видимо, отец смотрел на нее большими недоумевающими глазами.
«Ради чего вся эта комедия?» — вновь послышался его глухой, неуверенный голос.
«Я хочу спать, — ответила она. — Если я целый день хмурая и суровая, то ведь когда-нибудь мне хочется приласкаться, дурачок! Впервые с тех пор, как мы вместе, ты понял это, хотя и инстинктивно. А теперь что еще тебе надо? Почему ты не тушишь свет?»
«Но в том, что ты задумала, нет ничего нелепого», — пробормотал глухо отец. Я отчетливо слышала каждое его слово, потому что он стоял возле самой двери.
«А какое тебе дело, что во всех моих нелепицах нет ничего нелепого?!»
Мать остановилась на половине фразы и громко расхохоталась то ли над тем, что было сказано, то ли над тем, как отец посмотрел на нее. Мать продолжала смеяться, а отец снова принялся ходить взад и вперед.
«Ты самая умная из всех женщин, которых я знаю. И ты в состоянии… Но в этом нет ничего абсурдного! — вдруг закричал он так, что я вздрогнула. — Все, о чем ты говорила, все обдумано и взвешено! Я полагал…»
«А какое тебе дело, если это так?» — спросила мать ледяным тоном — видимо, крик отца неприятно задел ее.
«Тогда я ничего не понимаю! Почему ты не хочешь, чтобы я пошел и поговорил с Мезинкой?»
«Просто-напросто не хочу! — сухо ответила она. — После того как ты больше года уклонялся от всяких разговоров и от ответственности, твой интерес к мельнице выглядит очень странно».
«Но все так хорошо складывается! — продолжал отец жалобным голосом, словно ребенок, оказавшийся лицом к лицу с нелепым запретом. — Мезинка продает крупорушку…»
«Это еще неизвестно!» — сухо, но не без ехидства проговорила мать.
«Ну и что? — настаивал отец. — Завтра я найду в городе по крайней мере пять крупорушек! А если не найду, сяду в поезд и привезу из Т.» — Т. был большим городом, крупным торговым центром.
«Не нужно мне ничего», — отвечала мать.
«А мотор легче всего достать…»
«Крупорушка, мотор, расширение помещения, цементный пол, новая электропроводка, испытания мотора! — ровным сухим голосом перечисляла мать. — Откуда взять денег?»
«Я чувствую, как у меня засыхают мозги! — безнадежно проговорил отец. — Порою я тебя совсем не понимаю, словно я идиот, как будто я тебя ни разу в жизни не видел. — Последовала короткая пауза, после которой я вновь услышала шаги, более резкие, чем раньше. — Войкулеску…» — начал отец кротким, спокойным тоном, но его тут же оборвала мать:
«Не хочу даже слышать ни о каком займе в банке! Раз и навсегда!»
«Тогда надо с ним поговорить…» — предложил отец, и я поняла, что речь идет о епископе.
«Нет! Я не хочу никаких сплетен!»
«Не хочу! Не хочу! — передразнил ее отец, пытаясь рассмешить, но засмеялся он один. — Есть еще один выход! — сказал отец и, выждав некоторое время в надежде, что мать что-то скажет, продолжал: — Поговорим с Рихтером. У Рихтера есть деньги!»
«Рихтер? — с презрением переспросила она. — Да он рад-радешенек, что избежал разорения».
«Нет, это не совсем так, я разговаривал с ним месяц тому назад… — Здесь отец умолк. Я представила себе, как мать смотрит на него. Он никогда не выдерживал ее холодного, презрительного, непреклонного взгляда. Мать ничего не ответила, и отец нерешительно продолжал: — Рихтер — прекрасный механик, он известный человек, у него есть деньги, он говорил, что продал мельницу, у него было две, он оставил себе старую, теперь он ищет, кому бы продать привод. Это нечто вроде мотора, который закрепляется на толстых брусьях, чтобы его можно было перевозить на телеге прямо на ток. — Отец, видимо, хотел более подробно объяснить, как выглядит рихтеровский привод, но не встретил поддержки и замолчал. — Если пригласить Рихтера в компаньоны, — вновь заговорил он через некоторое время, — у вас все пошло бы гораздо легче».
