«Значит, ты согласен?» — спросила мать, откладывая вязанье.

Отец смущенно улыбнулся и лениво повел плечами.

«Согласен? Ты ведь знаешь, что в подобных делах я…»

«Знаю, знаю, — нетерпеливо прервала его мать, — но почему ты хочешь вмешаться в это дело? Ведь никто тебя об этом не просит!»

Она расспрашивала его снисходительно, как расспрашивают ребенка, куда же именно он собирается лететь на своем деревянном самолете, покрашенном голубой краской.

«Я зайду к нему просто так, посмотреть, как он себя чувствует».

«И между прочим заведешь разговор о крупорушке?»

«Ну, если зайдет об этом речь, то, понятно… Я знаю, когда он ее купил. Случайно я познакомился с Шуту, который держал мельницу в Скэйуш и два года назад продал ее. Шуту даже не смонтировал ее, эту крупорушку. Так она у него и лежала разобранной, вся в масле…»

«Значит, — подхватила мать, — если зайдет речь, ты поговоришь с ним о продаже крупорушки? В каком же плане ты поведешь разговор?»

«Эх, будь все неладно! — усмехнулся отец. — Если хочешь, оставим все это. И так вам хватает забот!»

«Будут слишком большие расходы! — тихо добавил Петрашку. — Только через год мы сможем купить новую машину».

Мать не ответила, занявшись вязаньем. Мой отец принялся рассказывать смешную историю, которую сыграл Тави Бакэу, работающий в отделе учета префектуры, с крестьянами из одного пригородного села: он одобрил им все отчеты по строительству Дома культуры, который сооружал его приятель архитектор, подменивший все материалы. Мать притворилась, что внимательно слушает. Посередине рассказа вдруг послышался ее холодный отчетливый голос:

«Нужно будет поговорить с архитектором о плане?»

«О каком плане?» — переспросил невозмутимый Петрашку.

«Придется сломать внутренние перегородки. Нам нужно освободить место для двух машин. Одну мы установим вместо старого мотора».

«Так, значит, нам понадобится еще один мотор?» — откликнулся Петрашку.

«Купим еще один мотор!» — И голос матери снова стал задорным, как у девочки.

Отец, которого не совсем деликатно устранили от делового разговора, даже слегка покраснел. Но голос его прозвучал равнодушно:

«Для крупорушки достаточно мотора в пятнадцать лошадиных сил. Можно спросить у Ешки. У него в мастерской всегда стоит какой-нибудь старый мотор. Он их покупает и перематывает. Он может продать даже в рассрочку».

Моя мать вдруг отложила работу, подняла голову и с нескрываемым удивлением пристально посмотрела на отца. Тот перехватил ее взгляд, но потом опустил глаза, смущенно улыбаясь, словно сказал какую-то бестактность. Все заметили удивленный взгляд матери. Один только Петрашку не растерялся и проговорил холодно и спокойно:

«Все это фантазии: и расширение помещения, и цемент, и крупорушка, и мотор! Ты, Корнель, лучше закончи рассказ о Тави Бакэу!»

Мать не сводила удивленных глаз с моего отца, и тот под ее взглядом несколько раз заливался краской и бесшумно хихикал, словно провинившийся. Ощущая на себе этот пристальный взгляд, он чуть слышно пробормотал, пожимая плечами, как будто иронизируя над собой:

«Можно ведь сделать заем, вполне понятно, что не на всю сумму. Ведь дядюшка в прекрасных отношениях с Войкулеску, директором «Албины». — Дядюшка — это был епископ, а «Албина» — филиал банка «Албина» в нашем городе.

«Никакого займа мы делать не будем. Нам уже нужно погашать один!» — сухо отрезал Петрашку, подразумевая ту четверть миллиона, которые епископия дала в долг племяннице епископа.

Мать ничего не возразила. Она оставила работу, завернула в газету клубок, спицы и вязанье и положила рядом с собой. Откинувшись на спинку дивана и скрестив свои стройные красивые ноги, она смотрела на отца. А тот машинально продолжал то вертеть рюмку, то собирать крошки со скатерти. Однако он ответил Петрашку.

«А можно и не делать займа», — пробормотал он.

Петрашку промолчал, как бы пропустив это мимо ушей, и только бросил удивленный взгляд на отца, чуть-чуть приподняв веки, что придало его лицу весьма суровый вид. Он молчал, продолжая раскачиваться в кресле-качалке.

Хотя моя мать и не спросила отца, как это он намеревается разрешить обсуждаемую проблему без займа, все ожидали, что отец сам объяснит это. Но он тоже умолк, словно испугавшись того, что уже наговорил. Наступила долгая пауза. Сесилия поднялась со своего места, подошла к окну и стала смотреть на улицу. Петрашку выбрался из качалки и принялся расхаживать вдоль стены за спиной моего отца, который с отсутствующей улыбкой собирал на столе крошки хлеба.

Вскоре и мы кончили свою игру, а так как дедуси, с которым мы привыкли проводить большую часть времени в доме Петрашку, уже несколько месяцев не было, все мы ввалились в столовую.

«Ты не хочешь спать, Франчиска?» — спросила меня мать.

Я, примостившись около нее, отрицательно покачала головой, счастливая тем, что нахожусь среди взрослых. Я остерегалась проронить хоть слово из боязни, что взрослые, услышав мой голос, вдруг вспомнят, что уже поздно и нужно расходиться. Но мать, которая обычно первая подавала знак, что пора идти домой, кажется, забыла об этом. Все с тем же пристальным вниманием она смотрела на отца, который продолжал упорно молчать.

«Идите, идите отсюда! — проговорила тетя Мэриуца, легонько подталкивая в спину своего старшего сына Габриэля. — Анишоара! — ласково улыбнулась она моей сестре, которая одним пальцем нажимала клавиши пианино. — Иди и ты вместе с ними. Габриэль, покажи им свой планер».

Габриэль из реек и полотна склеивал авиамодель, которую мы видели уже трижды. Кроме того, она еще не была готова, и поэтому смотреть на нее не было никакого интереса.

Габриэль и Анишоара вышли из комнаты, а я, сжавшись в своем уголке, осталась. Я боялась пошевелиться и вздохнуть, и меня не заметили. Меня почему-то сильно заинтриговал разговор.

«Я тебе кое-что покажу!» — обратилась вдруг тетя Мэриуца к моей матери. Она достала снизу из гардероба длинный сверток из розовой бумаги. Развернув его, она раскинула на диване отрез на летнее платье. Обе женщины принялись рассматривать материю, подробно обсуждать ее, мужчины же продолжали молчать. Через полчаса мы отправились домой. Всю дорогу мать была очень внимательна к отцу. Она взяла его под руку, а нас послала вперед. Сесилия и Анишоара тут же послушались и побежали наперегонки, затеяв какую-то игру. Меня же это не увлекало. Отстав от них, я скрылась за акациями, которыми была обсажена эта длинная улица, и оказалась за спиной у родителей. Было уже около полуночи, воздух был прозрачен и чист.

«…что там ни говори…» — услышала я голос матери, которая старалась идти в ногу с отцом. Она прижималась к нему и все время поглядывала на него, что случалось весьма и весьма редко.

Они казались парой несколько перезревших влюбленных, которые строго следят за своими жестами и пытливо заглядывают друг другу в глаза.

Моего отца удивляли и стесняли эти неожиданные знаки внимания со стороны матери. Он опасался смотреть на нее, опускал глаза и посмеивался своим глухим, виноватым смешком.

«…что там ни говори, но сегодня, Корнель, ты был удивителен. Я просто-напросто тебя не узнавала!»

«Чего тут удивительного?» — протестовал отец, стараясь делать шаги поменьше, чтобы попасть в ногу с матерью.

«Я начинаю думать, что ты влюблен!»

«Влюблен? — переспросил отец и остановился. — В кого же я могу влюбиться?»

«В меня, в меня! — прозвучал холодный голос матери, но потом она сделала над собой усилие, и тон ее стал кокетливым: — Ты вел себя удивительно, словно влюбленный! Даже тогда, когда ты ухаживал за мной, ничего подобного не бывало…»

«Чего именно? — поинтересовался отец, глядя себе под ноги и слегка пожимая плечами. — И что же было удивительного сегодня?»

«О, ты был прекрасен! Ты был бесподобен!» — воскликнула мать, подпрыгивая на одной ножке, словно девочка.

Отец засмеялся, несколько удивленно и добродушно посмотрел на нее и снова пожал плечами. Он продолжал идти вперед, а мать, которая не отпускала его руки и подпрыгивала на ходу, все время хотела столкнуть с тротуара его большую, круглую фигуру, очень похожую на снежную бабу. Оба молчали. Мать перестала прыгать и, запрокинув голову, принялась рассматривать небо, предоставив отцу возможность вести ее, как слепую. Улицы были пустынны, в окнах темно, фонари чуть-чуть покачивались от легкого ветерка. Мы шли словно по картонному городу, и казалось, коснись мы его стен, они упадут и вся наша семья очутится на обширной равнине под низким теплым небом, шествуя куда-то в бесконечность: высокая и стройная Сесилия, которая скоро будет сдавать экзамены на бакалавра, хохочущая, с растрепанными волосами, играющая с Анишоарой в догонялки между тонкими стволами акаций, я, семенящая мелкими шагами возле самых домов, отец, грузный мужчина с большой, круглой, почти лысой головой, а рядом с ним, крепко держа его под руку, мать — стройная, почти на полголовы выше его, со строгим лицом, большими глазами, в которых светится какая-то неодолимая сила.