— Я румын из Рымнику-Вылча, — ответил тот. — Отец мой приехал из Италии и женился на румынке.

— Отец у него итальянец, мать — румынка из Рымнику-Вылча, а из него вышел цыган! — раздался невозмутимый голос снизу. — Ну, к какой стране ты теперь принадлежишь? Нужно сначала прожить двадцать лет в Бухаресте, чтобы стать румынским гражданином, и только после этого… — Тут он умолк, может, потому, что итальянец не обращал никакого внимания на его слова.

Килиан уже хотел было спрыгнуть вниз и уйти, как вдруг из тесного коридорчика послышалась какая-то перепалка. Особенно выделялись два голоса: один высокий, металлический, другой глухой, показавшийся Килиану знакомым. Потом этот шум так же внезапно прекратился, как и возник, и в спальню ввалился цыган. Не успел он перешагнуть порог, как раздался его бас, который и запомнился Килиану.

— Ишь ты, — заговорил он, мрачно и одновременно испуганно оглядываясь на кого-то, — нашелся еще один такой, придирается! Будто во всем бараке только я и есть, чтобы в твою паршивую сумку лазить! Да отдай ты мне ее задаром, да еще премию вместе с ней — и то не возьму!

Наступила тишина, потом послышался тяжелый топот ботинок и в спальню вошел парень лет двадцати пяти, косая сажень в плечах. Его лоснящееся лицо невольно внушало отвращение. Держа руки в карманах и поводя плечами, он подошел к цыгану с небрежной наглой улыбкой. Схватил его за шиворот и, дернув, оторвал воротник от старенького, заношенного пиджака.

— Вот тебе, пирог капустный! — с презрением сказал парень и как-то удивленно посмотрел на то место, где был воротник.

В дверях стояли еще три каких-то типа и с ленивым любопытством смотрели на происходящее.

— Чего хватаешься за пиджак, ты? Вот я оторву тебе воротник… — защищался цыган, со страхом поглядывая на парня. Сзади кто-то засмеялся — такое угрожающее и в то же время растерянное было у него лицо.

— Эх ты, цыган, пирог капустный! — приговаривал парень, все так же лениво и нагло улыбаясь и меряя его взглядом с головы до ног. Неожиданно он толкнул цыгана и подставил ему ногу. Тот пошатнулся и упал бы, если бы не стена, на которую он налетел. Парень громко расхохотался, засмеялись и те, что стояли в дверях.

— Иди, иди отсюда! — яростно прошипел цыган. — У нас с тобой никаких дел нету…

— У тебя со мной нет, — проговорил парень, опираясь рукой о стену и наклоняясь над цыганом, которому некуда было деваться. — А вот у меня с тобой есть! Уж больно, мне нравятся твои зубы, ну словно… — И тут он завернул такое грубое цветистое ругательство, что рабочие, лежавшие на нарах, рассмеялись.

Парень не обернулся. Он смотрел на цыгана внимательно и даже с состраданием, как на свою жертву, на которой ему предстояло выместить жестокую скуку. Тихо, почти неслышно смеясь, парень протянул руку и медленно, даже с какой-то нежностью, погладил обветшавший пиджачок цыгана.

— Ну и пиджак же у тебя, цыган, черт побери. И где ты его украл? А ну, скажи…

— Иди отсюда! — в бешенстве закричал цыган, отстраняясь от парня со страхом, внутренне весь напрягшись, ожидая удара. За спиной его раздался смех.

Кое-кто из рабочих, отдыхавших на нарах, повернувшись набок, с любопытством наблюдал за этой сценой, громко комментируя ее или притворно журя парня, но тот, наглый, уверенный в своей силе и чувствующий себя хозяином положения, даже не оборачивался в их сторону. Долговязый, сосед Купши, тихо слез с нар и, уперев руки в бока, с интересом смотрел на происходящее. Он переводил взгляд с цыгана на парня, с парня на цыгана. Парень ребром ладони стукнул цыгана по затылку. И в этот момент долговязый с такой силой ударил парня ногой в зад, что тот перегнулся пополам. Тут же выпрямившись, он бросил на долговязого яростный и вместе с тем оторопелый взгляд, а итальянец, равнодушно посмотрев на него, повернулся и, захохотав, пошел к своим нарам.

— Какого черта, дядя Тити, — начал вопить разъяренный парень, — какого черта ты меня ударил? Чего ты лезешь?

Он сделал несколько шагов вслед за долговязым, не зная, ударить ли его или ограничиться только бранью, потому что итальянец имел славу большого драчуна. Долговязый остановился возле нар, посмотрел на парня и весьма доброжелательно, в качестве дружеского совета проговорил:

— Иди отсюда! Оставь цыгана в покое, ты не умеешь, чего он умеет!

Закинув ногу на нары, он с необыкновенной легкостью поднял свое тело наверх и оказался на постели.

Растерявшийся парень все еще стоял посреди спальни. Долговязый посмотрел на него и, видимо, вспомнив только что происшедшее, разразился громким хохотом.

— Не видал ты, Миту, — обратился он сквозь смех к своему приятелю, которого угощал чужой сигаретой, так и не двинувшемуся с постели, — как я ему дал под зад, ты бы сказал, что это фокстрот. Какой там фокстрот — «халарипу»! Черт бы ее побрал, «халарипу» эту!

— Приходи завтра ко мне часов в девять! — сказал Килиан Купше, спрыгивая с нар.

Махнув рукой, он попрощался с итальянцем и вышел из барака.

В девять часов Купша появился перед домом, где находился кабинет Килиана, втайне надеясь, что тот передумает и его снова примут на работу. В половине седьмого он, как обычно, подошел к столовой, где всегда собирались «наружные» рабочие, но Войкулеску его даже и не заметил. И вот уже полчаса, как он ждал Килиана. Наконец тот появился. Вместе с ним, были еще двое: один, по всей вероятности, мастер, уже пожилой, сухой и высокий, в синем халате, другой — молодой рабочий, которому не было и двадцати, блондин с красивым, привлекательным лицом, но такой тощий, словно больной туберкулезом.

— Ты все здесь стоишь? — спросил Килиан, едва посмотрев на Купшу. Выражение лица его было равнодушным и чуть рассеянным. — Почему ко мне не поднялся? Ну, пошли!

Килиан зашагал вперед, слушая на ходу мастера, Купша двинулся вслед за ними. Какое-то чувство безнадежности и возмущения Килианом охватило его. Однако он не решался повернуть назад и послать все к чертям. Гораздо сильнее, чем надежда, что Килиан раздумает и разрешит ему вновь приступить к работе, надежды, которая теперь лишь едва-едва теплилась в нем, Купшу удерживала и поражала манера поведения Килиана. Во-первых, Купша чувствовал, что Килиан ведет себя с ним, с Купшей, точно так же, как с любым другим человеком на заводе. И с самого первого момента, когда Купша заметил и осознал, что Килиан будет себя так вести с кем угодно, кем бы человек ни был, откуда бы он ни появился, именно эта «ровность» и пугала Купшу, ибо она означала или невиданное равнодушие и безразличие, или необычайную силу. Во-вторых, в отличие от всех больших и маленьких начальников, которых довелось встречать Купше, а под начальниками Купша, естественно, подразумевал тех, кто имел ту или иную власть над людьми, так вот в отличие от всех них Килиан не пытался каким-нибудь образом встать на равную ногу со своими подчиненными. Другие, как заметил, вернее, почувствовал Купша, в силу того, что они поставлены чуточку выше над остальными, все время стараются быть фамильярными с окружающими: смеются над каждым пустяком, обращаются ко всем на «ты», трясут руки, хлопают по плечам, внимательно выслушивают всякие глупости, пустяки и ложь, прекрасно сознавая, что все это глупости, пустяки и ложь, но все равно терпеливо слушают, вызывая к себе этим в большинстве случаев только неуважение. Особенно наглядно это самоуничижение выступало тогда, когда нужно было соблюсти справедливость. Все эти начальники то под влиянием гнева, то просто из-за невнимания совершали те или иные мелкие несправедливости, на которые можно было бы вообще не обращать внимания. Но, как это ни странно, подобные несправедливости больше всего затрагивали самих начальников, и для того, чтобы загладить их, они начинали еще больше заискивать или в беспричинном гневе усугубляли свои ошибки. Килиан же вел себя совершенно иначе, он был одинаков со всеми. Он не старался завоевать доверие людей, наоборот, очень часто, казалось, пренебрегал доверием и вниманием, которые оказывали ему. Килиан ни на мгновение не унижался, а вел себя естественно, настолько естественно, словно он был всегда наедине с самим собой. Купша никак не мог понять подобного поведения и потому настолько удивлялся, что не верил в его естественность. Когда он видел, что Килиан идет по громадному заводу так же, как он, наверное, ходит по своей комнате мимо постели, это приводило его в страшное замешательство.