Килиан вернулся в первую спальню и сразу же наткнулся на Купшу. Тот лежал на верхних нарах совсем недалеко от того места, где сидел Килиан, наблюдая за пляской. Вероятно, Купша видел его. Это Килиан заключил из того, что Купша ничем не выразил своего удивления, когда он подошел к нему и заговорил. Купша лежал, вытянувшись поверх одеяла, и глядел на Килиана полуприкрытыми глазами. Он был в рабочих брюках и клетчатой рубахе, правую руку он заложил под голову. На висках его блестели крупные капли пота.

Килиан закурил сигарету.

— Хочешь закурить? — спросил Килиан Купшу, но так как тот не ответил, он сам протянул ему сигарету. Купша взял, разломил ее пополам, одну половину спрятал, а вторую закурил.

Оба молчали. Купша, вероятно, ждал, что Килиан объяснит, зачем он пришел, но тот молчал, словно забыл, где он находится и что намеревался сделать. Через некоторое время Килиан сказал Купше:

— Подвинь-ка ноги!

Ухватившись за боковые планки нар, Килиан подпрыгнул и уселся в ногах у Купши. Нижние нары хотя и были заняты, но на них никого в этот момент не было.

— Эй, Купша, — окликнул долговязый, заросший многодневной щетиной рабочий, лежавший напротив него. — Дай-ка мне сигаретку. А то курит один, скупердяй!

Купша посмотрел на Килиана, но тот вовсе не собирался угощать долговязого сигаретами. Возможно, он ничего не слышал. Он сидел на нарах, слегка покачивая ногами, и, кажется, весь ушел в созерцание этого однообразного движения.

Долговязый не принял близко к сердцу отказ Купши и через некоторое время спросил:

— Ты что, заболел, что ли, Моц? — Таково было прозвище Купши, хотя он и не был моцем[5]. — Сегодня не работал и вчера. Я слыхал, будто ты решил стать артистом…

— Ты не работал, Ницу? — послышался голос, идущий снизу, откуда-то слева. Килиан со своего места мог видеть только свесившуюся с нар ногу говорившего: огромную ступню с длинными, загибающимися, как когти, желтыми ногтями и штанину, подвязанную у лодыжки веревочкой.

— Совсем зачах, Ницу? — продолжал голос снизу. — Не получил ли ты из дому письмеца? Кто знает, с кем там жена хороводится…

— Его жена! — пренебрежительно хмыкнул долговязый, который то лениво ковырял в носу, то необычайно ловко прихлопывал ладонью мух. — Не знаешь ты его жену. У него жена тонкая дамочка, да! Играет в покер.

— Иди ты со своим покером! С чего это ей в покер играть? Я вот тебе скажу, чего у них там играют…

Голос снизу умолк, а долговязый рабочий, видимо усталый, больше ничего не спросил. Наступило молчание. Купша лежал не двигаясь, полуприкрыв глаза. Килиан с отсутствующим видом, погруженный в свои мысли, сидел на нарах, словно он пришел в этот барак именно для того, чтобы получить возможность сосредоточиться. Прошло довольно много времени, прежде чем снова раздался голос снизу, такой тягучий и бесцветный, как будто человек говорил, преодолевая невероятную усталость:

— Ты знаешь, что у них там играют?

— Чего? — откликнулся долговязый, который, видимо, испытывал такую же усталость.

— У них там, — медленно, словно нарочно растягивая слова, продолжал голос, — играют больше всего «халарипу». Это у них вроде национального танца.

— Врешь ты все! — сказал долговязый, прихлопывая муху.

— Я вот тебе расскажу, что это за танец, — продолжал невозмутимый голос — Соберется их там много-много на площади, все разодетые, как на праздник, и встанут вроде как колесом, ну так же, как у нас танцуют сырбу. Потом по команде начинают сучить ногами да еще частушки выкрикивать. Так вот и дрыгают ногами и кричат, пока кто-нибудь из примарии или из народного совета не придет и не разгонит их. Это у них и называется «халарипу», и танцуют они так каждое воскресенье после обеда.

Долговязый ничего не ответил, с презрительной миной продолжая ловить мух. Несколько раз наступала почти полная тишина, и тогда слышно было, как лежащий внизу рабочий чесал ногу о стойку нар и как он бесконечно долго зевал.

— Эй, Купша, — окликнул лежащий внизу рабочий, — нет ли у тебя фотокарточки? Показал бы нам свою жену. Слыхал я, что есть у вас там красивые бабы.

— Почему бы им не быть? — отозвался долговязый, который оставил мух в покое и принялся чесать пятки. — Пойди на базар да и купи, как у нас капусту покупают…

— Ну уж! — лениво возмутился голос снизу. — Как это купить на базаре? Ты что, сдурел?

— А вот мой шурин своими глазами видел, как покупают. Ну прямо как на базаре, только вместо кукурузы покупаешь бабу, а хочешь — две!

— А задаток дают?

— Задаток? С задатком, как положено.

— А пробу, эй, пробу-то делают? — продолжал выспрашивать лежащий внизу, не желая прекращать разговора, который вот-вот готов был прерваться.

— Пробу только вдовам делают, — буркнул долговязый, которому надоела настойчивость собеседника.

— Хи-хи! — засмеялся рабочий на нижних нарах.

— Ну чего ты смеешься… как баптист? — проговорил долговязый. Он почесывал между пальцами ног, и его лицо, не бритое много дней, заросшее длинной редкой щетиной, улыбалось от удовольствия.

— А ты что, Миту, был в баптистской церкви?

— Вот дурень! — отозвался долговязый. — Разве у баптистов есть церковь? Баптисты, как цыгане, без церкви живут. Всего и есть два народа, что ни церкви не признают, ни попов…

Купша закурил вторую половину сигареты. Увидев это, долговязый забыл про все религиозные доктрины. Он свесился с нар и неожиданно ловко выхватил у Купши сигарету. Пока тот поднимался, чтобы отобрать ее, долговязый успел сделать несколько затяжек и самодовольно расхохотался ему в лицо. Тогда Килиан достал пачку и предложил долговязому. Тот очень манерно достал одну сигарету и, закурив, счел себя обязанным спросить, кивая головой на Купшу, который снова улегся в прежней позе:

— Ты что, родственник ему?

Килиан отрицательно покачал головой, но видя, что долговязый продолжает внимательно и благодарно смотреть на него, сказал:

— Мы не родственники! Я тоже работаю здесь на заводе.

— Ага! — отозвался долговязый и, сочтя, что долг вежливости он выполнил, откинулся на спину и стал курить, с шумом выпуская дым в потолок.

Вдруг он приподнялся и окликнул лежавшего внизу:

— Эй, Фане, растяпа ты этакий, попроси и у человека сигаретку!

— Иди ты к черту, — отозвался тот, не желая вставать то ли из-за лени, то ли чувствуя смущение перед незнакомым человеком. — Сам-то не можешь вниз спуститься! — И уже почти невнятно пробурчал: — Лежи себе там, отогревай вшей, итальянский бродяга.

— Эх ты, несчастный! — равнодушно отозвался долговязый, однако тут же приподнялся на локте и с неожиданно теплой улыбкой обратился к Килиану: — Могу я позаимствовать еще одну сигаретку для того, который лежит там, внизу? Я ведь знаю, он за курево душу готов отдать, но вот покупает только по пять штук в день, чтобы у его жены были денежки на его похороны!

Килиан достал пачку и протянул ее долговязому. Тот вытащил сигарету и спрыгнул вниз. И сразу же там заскрипели доски на нарах, потом послышалось несколько увесистых шлепков и отрывистый смех долговязого, после чего появился и он сам: закинув ногу на верхние нары, он одним рывком оказался на постели, для чего другому пришлось бы предварительно встать на табуретку. Снизу еще некоторое время доносилось ворчание. Потом лежавший там рабочий, сделав несколько жадных затяжек, проговорил:

— А ты почему не покупаешь сигарет? Ведь тебя бросила жена и уехала за пожарным насосом.

— Итальянца жена бросила месяц назад, — тихо сообщил Купша Килиану, впервые за все это время открывая рот. — Ушла к старшине-пожарнику. Натянула макароннику нос.

Хотя Купша старался проговорить это равнодушным тоном, все же в его голосе прозвучала нотка сдержанного злорадства, так как чаще всего он сам оказывался предметом насмешек для итальянца.

— Ты что, итальянец? — спросил Килиан долговязого, который покуривал, лежа на спине и стараясь не подавать вида, будто его трогает, что там про него говорят.