В тот момент, когда Франчиска вновь заметила на его лице слабую и какую-то особенно ласковую улыбку, которая поразила ее своим несоответствием его отталкивающему виду и действительно никак не вязалась с его жестким энергичным характером, в тот момент Комша тихо опустил руку под стол и теперь медленно, мучительно медленно поднимал ее, скользя по левой ноге Эмилии. Он едва касался белой горячей кожи, но Эмилия дрожала всем телом, завороженная страхом, беспокойством и этой ангельской, предательской улыбкой, которая все шире и шире расплывалась по лицу Комши. Это был единственный видимый признак того, что происходило под столом, поскольку внутренняя дрожь и тревога Эмилии никак не отражались на ее бесстрастном, может быть, чуть-чуть хмуром лице. Для Комши эта улыбка была действительно предательской, нежелательной, хотя он сам этого не сознавал, но Франчиска видела только это медленное движение губ и глаз, одну улыбку, которой природа, желая скрыть подлинный характер Комши, наделила его как маской, дав ему в моменты грехопадения вместо циничного хохота фавна невинную, слабую, словно лепесток, улыбку.

Тот факт, что Эмилия, красавица Эмилия, которая смущалась и краснела от чистой ласки Франчиски, терпела теперь страшнейшее унижение от незнакомого человека, был для нее самой чем-то поразительным, неожиданным, парализующим. В какой-то момент она действительно поддалась жадности и взяла необычайно большие чаевые, но не это удерживало ее теперь у стула Комши, не из-за этого она позволяла трогать себя маленькой, полной, дрожащей руке. Любому, кто только попытался бы сделать нечто подобное, она швырнула бы деньги в лицо. Она действительно получила деньги после того, как Комша погладил ее, но тогда она восприняла эту ласку с полным равнодушием, как красивая женщина, работающая в закусочной, с которой каждый день десятки мужчин, пьяных и трезвых, пытаются заигрывать. Сначала, после первого прикосновения Комши, которое она восприняла равнодушно, даже с некоторым отвращением, Эмилия не почувствовала хищника, который на нее посягает. Пока она убирала посуду после шофера, кончившего есть позднее всех, Комша выглядел таким равнодушным, почти совершенно бесстрастным. Но когда он тут же позвал ее назад и прошептал ей на ухо слова, которые она ни за что и повторить бы не решилась, Эмилия окончательно смешалась и застыла в неподвижности. Потом он стал гладить ее, нежно и виновато улыбаясь, как улыбался бы провинившийся ангел, а она растерянно подчинялась ему, напуганная не тем, что он сказал ей, и не тем, что касался ее, а больше всего тем, как она сама реагировала на это, вернее, тем, что она никак не реагировала. Тело, нервы уже не слушались ее, а странным образом подчинялись этому низенькому, толстому, чужому человеку, признавая его своим хозяином. Эмилия словно зачарованная падала куда-то в бездну, увлекаемая лаской маленькой мягкой руки, и ей было страшно.

Наконец Эмилия оторвалась от этой теплой неверной руки, которая округлым движением коснулась ее колена и стала обвиваться вокруг него, словно змея. Она быстро сбежала вниз по деревянным ступенькам и торопливо прошла между столиков. А Комша даже не пошевелился, чувствуя себя хозяином этого красивого тела, которое столь неожиданно возникло перед ним. Даже улыбка не сразу исчезла с его лица, продолжая интриговать Франчиску, которая была весьма далека от того, чтобы разгадать ее. Эмилия вскоре опять подошла к столику, потому что Килиан заказал бутылку вина, желая угостить шоферов. Франчиска воспользовалась случаем, чтобы выпить стакан вина с Эмилией, как они и договаривались. Эмилия чокнулась, выпила вино, даже обменялась кое-какими фразами с Франчиской и стариком, который отпустил несколько неудачных шуточек, но Франчиска как-то смутно ощутила, что официантка чем-то напугана. Несколько раз она пыталась перехватить ее взгляд, но глаза Эмилии смотрели холодно и равнодушно, когда же она попыталась взять ее за руку, то была поражена тем, как Эмилия резко отвергла эту попытку. Эмилия была так поглощена страхом, что стала как бы невменяемой, и Франчиска не могла понять, в чем дело. Примерно через полчаса Килиан и Франчиска поднялись, чтобы уходить. Официантка в это время рассчитывалась с клиентами. Они подождали ее около двери, сделав знак, чтобы она подошла к ним. Когда Эмилия приблизилась, Франчиска быстро погладила ее по щеке, и хотя Эмилия восприняла эту леску холодно, почти враждебно, Франчиска сдержала себя и дружелюбно и тепло пообещала прийти снова, чтобы повидаться с ней.

Было уже около полуночи. Не успели Килиан и Франчиска сделать несколько шагов по еще не остывшей мостовой, как их нагнал старичок, с которым они сидели вместе за столом. Хотя они долго сидели рядом и между ними произошел странный разговор, хотя потом они вели беседу со смертельно уставшими шоферами, которые и говорили и двигались с трудом, словно водолазы на большой глубине, только теперь старичок представился им: его звали Рэтяну. И поскольку он жил совсем близко, он пригласил их зайти на полчасика к нему, выпить чашку кофе.

Килиан чувствовал себя усталым и потому отказался: уже поздно, дома есть еще кое-какие дела, а Франчиска, задумавшись на минуту, вдруг в тот самый момент, когда на углу бульвара и улицы Брезойяну старичок стал церемонно откланиваться, взяла его под руку и, улыбаясь, заявила, что готова идти с господином Рэтяну хоть на край света и даже может подняться с ним на шестой этаж, чтобы выпить кофе, а Килиан волен делать то, что хочет, и если не желает идти с ними, может отправляться домой с той же хмурой физиономией, с какой он осмеливается гулять в этот час, когда небо прозрачно и кажется, что шелестит, словно фиолетовая вуаль…

Килиан в недоумении остановился, все это ему показалось забавным, хотя на его лице ничего не отразилось. Франчиска ушла вперед, грациозно опираясь на руку Рэтяну, который рядом с ней пытался держаться непринужденно и шагать более упруго. Килиан смотрел, как удалялась в сторону набережной эта смешная пара: тонкая, необычайно высокая девушка и маленький сухой мужчина с поредевшей шевелюрой, грязновато-серой на затылке, одетый в выцветший, неведомо когда сшитый пиджак и потрепанные панталоны. Килиан испытывал огромное желание повернуть к дому (он жил неподалеку, на улице Скиту-Мэгуряну), но вдруг на него напал страх, пронизавший все его тело, как удар молнии, и он, ошеломленный, остался на месте, пытаясь понять, что же произошло. Наконец он догадался, что возможность потерять Франчиску и вызвала этот инстинктивный страх, и Килиан, пораженный этим до глубины души, тихо поплелся вслед за парой, которая вдалеке пересекала улицу.

Рэтяну жил на шестом этаже высокого дома, неподалеку от набережной Дымбовицы. Арка с бархатными шторами отделяла подобие передней от большой комнаты с грязным паркетом, уставленной старой мебелью с выцветшей и залоснившейся обивкой, покрытой расплывчатыми пятнами. Воздух в комнате был спертый, и казалось, что он такой же грязно-коричневый, что и обивка мебели. Килиана неприятно поразили две ситцевые занавески, висевшие справа и слева от двери, а также ширма, стоявшая в дальнем углу у окна. Может быть, за ними скрывался умывальник, ненужные вещи и тому подобное, но Килиан, который вырос в деревне, не мог привыкнуть к «тайникам» в жилых помещениях. Когда он впервые попал в комнату, где висела занавеска, делившая ее на части, он без разрешения хозяйки по чисто детскому любопытству заглянул за нее и увидел там такое количество грязной посуды, заплесневевших объедков, рваной, изношенной обуви, что навсегда получил отвращение к подобным ширмам. Тем более неловко чувствовал он себя в комнате Рэтяну, где было целых три «ханжеских угла», как называл их Килиан, понимая под этим места, где укрывают грязь, человеческую неряшливость, которые заслонялись изящной ширмой или узкими занавесями.

На креслах, на широкой незастеленной кровати — повсюду была разбросана одежда: грязные рубашки, пижамные брюки, нижнее белье, непарные носки. Рэтяну, не торопясь, принялся собирать в кучу все эти почему-то не отданные в стирку вещи, и Килиан невольно следил за его большими белыми руками с длинными, узкими, тщательно ухоженными ногтями. Убрав белье, Рэтяну пригласил Франчиску и Килиана сесть в кресла, а сам скрылся за одной из занавесок, чтобы приготовить кофе. На ореховой кровати, огромной, почти квадратной и очень низкой, поверх измятого тонкого шелкового покрывала, такого засаленного, что его некогда табачный цвет, казалось, просматривался как бы сквозь запотевшее стекло, валялись брюки, сшитые из дорогой материи, но уже потертые и смятые, брошенные туда, наверное, случайно, второпях.