Оказавшись возле проезжей части, вынужденно останавливаюсь в ожидании зелёного сигнала светофора. Только теперь ощущаю холод – не заметила, что выскочила из больницы без куртки и сапог. Ноги в больничных шлёпанцах промокли, ледяной ветер лезет за шиворот толстовки. Но главное – сумка осталась в ординаторской. А в ней – деньги и документы. Придётся возвращаться.

Холод подгоняет двигаться быстрее, но мозг нуждается в упорядочении мыслей и стопорит сигналы организма.

Я должна принять решение.

Плевать, что заявление на отпуск не подписано. Я не отступлю от своих планов. Десятого мы с Ваней должны сесть в поезд в сторону границы. И мне нет дела, как это чудовище будет организовывать работу отделения. Я – не крепостная и не его рабыня.

В ординаторской быстро и решительно вытаскиваю из принтера лист бумаги и пишу заявление на увольнение. Недавно я смотрела передачу, где говорилось, что женщина может уволиться в любой день, не отрабатывая положенные две недели, если у неё есть ребёнок. И никто не имеет права отказать, какой бы ни была производственная необходимость.

Одеваюсь, собираю свои нехитрые пожитки, чтобы больше сюда не возвращаться, и иду в кабинет Доценко. Закрыто!

Меня это не останавливает. На работу меня принимал главврач – ему и отнесу свою писанину. К счастью, он оказывается на месте.

- Борис Осипович, я принесла заявление на увольнение. Подпишите, пожалуйста! – перехожу к главному прямо с порога.

- Постой. Как увольняешься? Почему?

- Детали вам расскажет Доценко. Ну а я пользуюсь своим законным правом и прошу уволить меня сегодняшним днём. Как раз дежурство я сдала и свободна.

- Но…

- Борис Осипович, решение окончательное, – адреналин бегает по крови и распаляет решительность.

Главврач смотрит недовольно.

- Что вы там уже не поделили? Как капризные дети…

Не комментирую, иначе не избежать уговоров и просьб подумать получше, найти компромисс. Боюсь, что и у него не хватит такта признать, что мы с Ровенко имеем одинаковые права. И если ей отказывать нельзя, то и я тоже могу претендовать на такое же к себе отношение.

- Так вы подпишете? Или мне нести регистрировать в канцелярию? Дату в заявлении я всё равно не изменю.

Он берёт ручку.

- Деточка, надеюсь, ты знаешь, что делаешь. И что это – не каприз под влиянием эмоций…

- Знаю, конечно.

Старик тяжело вздыхает, ставит свою подпись, и мне сразу становится легче.

Собираюсь я быстро. Чемодан мы с Ваней возьмём в дорогу, а большой клетчатый баул оставим на время у Милы. Потом я к ней приеду за ним или она перешлёт мне по почте. Сейчас я даже примерно не могу предугадать, куда дальше занесёт меня жизнь.

Сдаю ключи от общежития, завожу на хранение сумку… В груди болит не переставая. Душа крошится. Обида душит. Почему жизнь настолько несправедлива?

Война отобрала у меня так много и до сих пор не отпускает…

Зачем-то жду до вечера, надеясь, что Павел всё-таки осознает, что был неправ, позвонит и извинится. Может, надеюсь, что позовёт вернуться после Ваниной операции? Мне бы совсем не помешала хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне. Без неё совсем страшно…

Не дождавшись, всю ночь корю себя за бесхребетность и мягкотелость. Рано утром, выйдя из снятой на несколько дней квартиры, со злостью выбрасываю симку в урну. Уходя уходи…

Десятого числа поезд уносит нас с Ваней в сторону границы. Снова впереди неизвестность. Снова придётся начинать жизнь с чистого листа…

Стараюсь ни о чём не думать, не вспоминать слова, сказанные Павлом в последний день… Но они упорно раз за разом звенят в ушах.

“Не сравнивай себя с ней! Она всю войну в операционной простояла. А ты в это время, насколько знаю, своё мягкое место за границей грела! И это ещё вопрос, как тебе удалось выехать, если ты как медик военнообязанная! Тоже ребёнком прикрывалась?”

Когда, в какой момент моя жизнь полетела под откос? Когда я получила то проклятое сообщение? Когда потребовала развод? В тот день, когда началась война? Или когда в больницу влетела бомба? А может, ошибкой было возвращаться в страну, где, как оказалось, на меня смотрят как на дезертира?

Я могла бы проглотить то сообщение. Могла бы не торопиться с разводом. Могла бы держать ребёнка в другом бомбоубежище. Или продолжать поиски работы за границей. Но только история не терпит сослагательного наклонения.

Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь...

Сейчас главная задача – Ваня. Нужно молиться, чтобы операция прошла успешно… А остальные проблемы буду решать по мере возникновения.

* * *

Павел

Поговорить с Лизой не успеваю. Иду вслед за ней почти сразу, но в ординаторской её не обнаруживаю. А когда возвращаюсь с обхода, мне сообщают, что она уже ушла.

Потом привозят женщину с перитонитом. Никогда не понимал людей, столь безответственно относящихся к своему здоровью. А у неё ещё и трое детей! Терпела до последнего, потому что муж целыми днями на работе, а малышню оставить не с кем. Разве не абсурд? Мы с Лазаренко громко материмся и долго промываем ей брюшную полость.

- Павел Владимирович, вас Львовский к себе вызывал, когда вы были в операционной, – сообщает мне Мила, стоит мне опуститься на диван в надежде немного отдохнуть или даже подремать.

- Мила, будь другом, организуй мне крепкий чай. Что-то я сегодня совсем замахался. Переведу дух и пойду на ковёр.

Чаепитие растягивается на целый час, потому что приходится принимать мужа сегодняшней пациентки и подробно объяснять, почему она пока не может вернуться домой.

- Доктор, а что мне с детьми делать? Я должен завтра с утра на смену идти. Соседка предупредила, что только сегодня с ними посидит. А у них, как назло… это, как оно… ОРЗ. И никуда их не поведёшь.

- Возьмите больничный. Если дети маленькие и болеют, то вам должны дать.

- Ну да! Скажете тоже. Думаете, хозяина волнуют мои дети? Он посмотрит на эту бумажку и только посмеётся надо мной. Он не терпит простоя.

Когда мне наконец удаётся выпроводить странного посетителя, допиваю остывший чай и отправляюсь к главврачу. Но оказывается, что Львовский уехал в министерство и сегодня уже не вернётся.

Приходится идти к нему утром до обхода, потому что стоит мне оказаться в отделении, как звонит секретарь и напоминает, что меня ждут.

- Расскажи-ка мне, Павел, что там у вас произошло с Пожарской? Обидел девочку? У тебя переизбыток хирургов и ты решил разбрасываться ценными кадрами? Почувствовал вкус власти? – выговаривает раздражённо.

- Что, уже ябедничать приходила?

Вполне ожидаемо. Мне говорили, что Львовский её протежирует.

- Нет.

Да, как же, так я и поверил. Откуда тогда ему известно о нашем конфликте?

- Она вчера написала заявление по собственному желанию. Тебя не застала, пришла ко мне подписать. Хотел с тобой обсудить, но ты был занят, а потом меня вызвали наверх, – поднимает глаза к потолку. – Учили жизни.

- Заявление о чём, простите? – переспрашиваю, потому что не могу поверить в то, что услышал.

- На увольнение. И отказать я не имел права, она сослалась на пункт в трудовом законе, по которому мы обязаны уволить её в день, указанный в заявлении.

Львовский складывает руки в замок, кладёт их на стол перед собой и выжидательно смотрит на меня. Как будто я могу на это как-то повлиять!

Новость меня ошарашивает. Такого развития событий я никак не мог предугадать.

- И вы её отпустили? – спрашиваю с надеждой на то, что старый лис смог уговорить её остаться на каких-то условиях.

- Конечно. У меня не было выбора. Я, знаешь ли, чту законы и права сотрудников.

- А кто же будет работать? Вы знаете нашу ситуацию…

Задыхаюсь от возмущения. Но всё, что могу себе позволить, посильнее стиснуть челюсти. Субординация, чёрт бы её побрал!

- Знаю. И делаю всё, что могу. Но нет хирургов. Де-фи-цит! Где я их тебе возьму? Нарисую? Вон, воспитывай своих интернов – через пару лет будут тебе специалисты. А до того… Попробую пока Матвеева перекинуть к тебе на время.