На кишлачной площади перед домом жарко разгорался хворост в огромном костре. Сквозь рев карнаев доносилось конское ржание, выкрики команд, позвякивание трензелей.

Гази стоял на деревянной супе. Рядом на земле собрались командиры подразделений, их адъютанты и связные. Чуть подальше в отблесках костра угадывались оседланные кони. Николай приблизился к супе, среди приближенных Курширмата узнал по цивильному платью Ненсберга. Тот тоже увидел Ушарова и подошел к нему, произнес торжественно:

— Я рад, что вы с нами... Берегите себя, батенька мой... Да хранит вас бог!.. Жду вас с победой...

Министр юстиции при несуществующем «правительстве» последнего эмира ляшкар баши газавата произнес еще несколько банальных фраз. Карнаи смолкли. В наступившей тишине прозвучали протяжные слова молитвы. Все повернулись лицом на восток. Воинство ислама молилось о даровании ему победы...

Николаю подвели гнедого в белых «чулках» карабаира. Конь испуганно косился на пламя, нервно подрагивался и бил копытом землю. Неожиданно для Николая прозвучала русская команда:

— По ко-ня-ам!..

Курширмату подвели коня к супе. Он легко прыгнул в седло и конюхи предусмотрительно отскочили в стороны, остерегаясь копыт Султана.

— Ну пошел, пошел! — выкрикнул Курширмат.

Войско, разбитое на сотни, двинулось мимо Курширмата и его курбашей.

—  Петух! — позвал главарь. — Вот твоя сотня. Не будь глупым волком, будь хитрой лисой, и я сделаю тебя эмир ляшкаром мингбаши...

Николай молча вывел коня вперед своей сотни. К нему стремя в стремя тут же пристроился на рослом коне юзбаши — командир личного конвоя Курширмата. И Ушаров подумал, что этому басмачу поручено наблюдать за каждым его шагом. Сотня поднялась на первый холм. Снизу, от Гарбуа, доносилось ржание коней, цоканье копыт, невнятный говор. Впереди на болотах истерично хохотали, по-детски плакали и заходились в кашле потревоженные шакалы.

Басмаческое войско двигалось шагом. Следом за отборной сотней головорезов, отданных под начало Ушарова, шла тысяча ляшкара баши Амана-палвана, любимца Курширмата, следом двигалась тысяча Юлчибека и последней — тысяча джигитов Ахмата-палвана. Курширмат был с третьей тысячей.

Стороной объехали большой кишлак Кашгарчи, вот и Баш-бала. На единственной улице под ноги коней бросились кишлачные собаки. Пахло кизячным дымом очагов и овцами. Кишлак затаился, испуганный движением армии.

До Скобелева оставалось меньше четырех километров.

«Пора вести в атаку. Надо до холмов, — подумал Николай, — за которыми укрылись два эскадрона Обухова, перевести всю банду с шага на крупную рысь. В стремительном движении не будет слышно, если заржет конь у кого-нибудь из красноармейцев».

— Шашки во-он! — громко, чтобы слышали все — и первая тысяча джигитов, и окрестные холмы, и те, кто затаились за ними, скомандовал Ушаров, выхватил саблю из ножен и поднял ее над головой.

Сотня Ушарова первой вынеслась на равнину. Впереди в ночи сверкали редкие огни железнодорожной станции, справа угадывались сады, где укрылась батарея шестидюймовых.

Николай оглянулся. Темная масса конницы вливалась с холмов на равнину. Он развернул свою сотню в лаву.

— Ур! Ур-р! Ур! — воинственный клич перекатывался над неудержимо несущейся к станционным сооружениям лавиной коней. Между дувалами, за которыми укрылись сады, Ушаров перевел коня в карьер. До станционных путей оставалось триста-двести метров. И вдруг вспыхнул ослепительный прожектор на водокачке, яркий сноп света заскользил сперва в темном небе, потом ниже, и упал на безудержно мчавшуюся между глинобитными заборами массу басмачей. И в это же мгновение застрекотали пулеметы на водокачке, на перроне и за спиной в саду справа.

— Ур-р! Ур! Ур! — неслось над разбуженным пригородом. Копыта ушаровского коня гулко застучали по укатанной дороге, тянувшейся вдоль путей.

«Скорее бы... Скорее бы хоть какой-нибудь исход, — подумал Николай Александрович. — Как все глупо получилось».

В какую-то долю секунды он успел подумать и о Маше, и об отце, на могилу которого в этом году не смог сходить, вспомнил мать и двух братьев, сестру. Подумал еще, что в штабе сейчас сидят Петерс, Паскуцкий, Ходаровский. И черт знает почему до сих пор ни одна пуля не попала в него. Теперь — самая пора. Хотя бы потому, что вся шайка кривого курбаши втянулась на пристанционный пустырь, он сделал так, как следовало и большего совершить не сможет.

Он даже не успел понять толком, что произошло, когда удар в левое плечо выбил его из седла. Он упал недалеко от дувала. Превозмогая боль и тошноту, он привалился к нему спиной и тупо наблюдал, как мимо неслась орущая лавина.

«Выходит — жив», — сообразил он. Жажда жизни дала ему силы перекинуть тело через спасительный глинобитный дувал. Он упал и пополз сухим арыком, дно которого было устлано волглой листвой, потом — глыбистым виноградником.

В какой-то сотне метров гремел бой, ревела толпа и ржали кони, трещали выстрелы, смерть косила правых и неправых. Единственным желанием Николая было оказаться как можно дальше от места боя, от смерти. Кровь из раны стекала по ключице и груди к животу и скапливалась у пояса под гимнастеркой. И было, вроде, совсем не больно. Вот только пальцы левой руки он не чувствовал.

У него хватило сил развязать узел бельбога и снять стеганый халат. Чего он не мог сделать, так это перевязать сквозную рану. «Надо спешить домой... Иначе истеку кровью», — подумал Николай и медленно двинулся вдоль забора, ища калитку.

До самого дома провожал его гром боя. Он слышал, как заговорили шестидюймовки, бившие шрапнелью, и как позднее загрохотала крепостная батарея — она вела огонь уже по отступившему за холмы остатку курширматовского войска...

Обессиленный от потери крови, он опустился на тротуаре перед бывшим губернаторским дворцом и потерял сознание.

Это состояние похоже на медленный подъем из глубокого, темного и душного колодца. Всякий раз чего-то не хватало, чтобы выбраться на поверхность, к свету, и он плавно погружался в темную бездну, в небытие. Так было и на этот раз. Он всплывал выше и выше. Чувствовал, что становилось светлее. Вместе со светом возвращалось сознание. Он смутно воспринимал треск пулеметов и винтовочные выстрелы, дробный топот конских копыт, крики; понял, что идет бой, но что за бой, кого с кем, где — слабая память пока не могла подсказать. И только когда он поднялся, наконец, к яркому свету, события той ночи с необычайной четкостью прояснились. Он увидел себя во главе орущей грозной лавины конников и почувствовал удар в плечо, выбивший его из седла... Понял, что жив и всем телом ощутил мягкое тепло постели и открыл глаза.

— Ну, вот... — услышал он мужской голос. — Вот и ладно, генацвали... Молодец!

«Наверное, это я молодец... Ну, конечно, врач Чеишвили, как не догадался сразу», — подумал Николай, ощутил прикосновение легкой руки на щеке, перевел взгляд и увидел Марию.

Уже не ему, а кому-то невидимому Чеишвили сказал:

— Позвоните! Можно, скажите, навестить...

— Давно я здесь? — он высвободил здоровую руку из-под одеяла и потрогал подбородок, заросший мягкой щетиной, слабо улыбнулся:

— Дня три, да? Побриться бы.

— Да, четвертый день, Коля... Успеешь побриться.

У Маши вокруг рта обозначились морщинки, а под глазами синеватые тени, и наверное из-за этих теней глаза казались еще огромнее... Он положил ей руку на колени и она забрала пальцы в теплые ладони.

Николай боязливо пошевелил пальцами и кистью раненой руки: стало больно в плече. Спросил у Чеишвили, присевшего на край койки:

— Рана серьезная?

— Да нет, не очень... Сквозная... Немножко гноится... И ослабели вы сильно, генацвали... Крови много потеряли.

Николай огляделся. Палата была маленькая. Рядом с его кроватью стояла вторая, незанятая. На ее спинке висели пуховый платок и шубка Марии. Он поглядел в лицо жены:

— Ты здесь, да?

— Да... Чеишвили разрешил...