Цокот сотен конских копыт, бряцанье оружия разбудили тихие улицы Скобелева. Но город, утомленный тревожными событиями тех памятных дней, притворялся спящим. Плотно закрыты окна домов ставнями-веками. Мы шли переменным аллюром. Миновали несколько кишлаков. Меня догнал Николай Ушаров.

— A ты зачем, Коля, — спросил я у друга. — Тоже примешь участие в бою?

— Надо... Служба у меня такая... Может и приму, — отвечал он, придерживая норовистого коня, разгоряченного скачкой. — Дело одно есть.

Было часов десять утра, когда возле чайханы небольшого выселка Кара-Сакальчок, в верстах двух от Кара-Сакала, мы встретили самого командира мусульманского отряда Кучукова. Он еще не совсем оправился от раны, полученной в бою с басмачами у кишлака Джугаре-Гарбуа, шел прихрамывая. На лице, усталом, заросшем — озабоченность:

— Вторые сутки бьюсь здесь с Аллаярбеком. Говорят, идет сюда и сам Курширмат. Хорошо, что вы подоспели.

— Мне тебя-то и нужно, — сказал Кучукову Ушаров. — Отойдем в сторонку, поговорим...

Они удалились под навес чайханы. Ушаров о чем-то расспрашивал собеседника, а тот односложно отвечал, иногда показывал что-то руками.

Мы стали знакомиться с обстановкой. Впереди лежало большое кочковатое поле, поросшее степным лопухом — кеуреком. А за полем — занятый противником кишлак Кара-Сакал. Перед кишлаком по фронту протекает арык с высокими насыпными берегами. Под защитой этих земляных рашей залегли басмачи Аллаярбека. С флангов кишлак обороняли его конники.

— У меня в отряде до десятка раненых. Со вчерашнего дня из поиска не вернулся разъезд, — сообщил Кучуков.

Ко мне подошел Ушаров. Спросил:

— Ты позавчера отпускал Елишенко?

— Нет, а что?

— Ничего... Он на месте?

— Во главе эскадрона был перед выступлением. Нужен тебе?

— Вызови его под каким-нибудь предлогом.

Командиры и комиссары полков поскакали вдоль колонны к своим бойцам. На мгновение наступила тишина. Из густых ветвей разлапистой старой шелковицы, росшей у входа в чайхану, раздалось мирное воркованье горлинки, так не вязавшееся со всем тем, что происходило окрест.

По строю кавалерийской бригады разнеслись слова команды:

— К пешему бою готовься!.. К пешему бою слезай!

Эскадроны привычно построились в две шеренги вдоль дороги. Коноводы, держа на поводу по две лошади, ушли на рысях в безопасное место.

— Ну, как, оторвем за Советскую власть?! — говорил с веселой усмешкой комиссар Первого полка Филиппов. «Оторвем» было бойкое словечко, перекатывавшееся из части в часть по нашему Ферганскому фронту.

— Оторвем, товарищ комиссар! — пообещали красноармейцы.

Вот артиллерия тронулась на огневую позицию. Мы ждали сигнала. Нервы напряжены до предела. Ко мне подъехал бригадный врач Чеишвилли.

— Скажите, где мое место? Куда поставить повозки.

— Располагайтесь с артиллерией!

— А я только что от артиллеристов! Какие-то басмачи подползли к батарее, подняли стрельбу и сразу убили коня.

— Все же вам лучше быть с батареей, — посоветовал я.

— А бой жаркий будет? — робко спросил врач. Я пожал плечами:

— Кто знает...

Чеишвилли попал в кавбригаду по мобилизации, еще не привык к боевым условиям, не «обстрелялся», как говорится, и в большое дело попал впервые. Неплохой наездник, стройный и щеголеватый, он уверенно сидел на кровном темно-гнедом текинце. Уж не знаю, где раздобыл он новенькое офицерское седло, оголовье с медным набором. Потник под седлом бригврача был ярко-зеленого цвета, и в моей памяти по ассоциации непроизвольно возникла зеленая рубашка удалого командира третьего эскадрона Елишенко. Таких гимнастерок ни у кого в полку, да и в бригаде не было. Сам сшил, видать.

— Милованов, — приказал я адъютанту полка, — Елишенко ко мне!

— Елишенко! К командиру полка! Елишенко! — вслед за Миловановым повторили по строю несколько голосов.

— Сейчас явится, — сказал я Ушарову.

Комэск Елишенко подошел быстрым четким шагом и, лихо звякнув шпорами, взял под козырек. Лицо его дышало отвагой. Я встретился взглядом с Ушаровым, стоявшим около чайханы.

— Опять в этой дурацкой блузе! — сердито заметил я. — Как попугай! Огонь противника на себя навлекаешь!

— Виноват! Другой нет у меня.

— Еще раз появишься перед эскадроном в зеленой рубашке — сниму с командования. Да еще суток двадцать получишь. Понял?!

— Так точно, товарищ командир, понял!

— Ну зачем ты из себя мишень делаешь? — мягче сказал я. — Тебя за версту видно, как сизоворонку на проволоке. Убьют ведь...

— Пуля — дура, — сказал Елишенко. — Она не разбирает.

— Учти! — предупредил я строго.

— Исправлюсь, — заверил лихой комэск и четко повернулся налево кругом.

Начальник разведотдела проводил его долгим взглядом.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил я у Николая.

— Кто? Елишенко?.. Да так... — неопределенно ответил он. — Служба, Марк...

...И вот грохнул первый пушечный залп. Это был условный сигнал к наступлению. Пешие цепи высыпали на поле.

Я был с первым взводом первого эскадрона. Справа около меня Ушаров вынул бинокль. Рядом слева шел, лихо заломив фуражку и покручивая русые усики, адъютант полка Милованов, недавно вернувшийся в строй после ранения, справа — молоденький, лет девятнадцати начальник пулеметной команды Масков, следом за ним двое ребят тянули «Максима». Остальные три полковых пулемета были распределены по эскадронам.

Противник повел сильный ружейный обстрел наших цепей. А мы шли и шли. И не стреляли. Стрелять пока было не в кого. Шагах в двухстах от земляного бруствера мы залегли и стали окапываться. Землю рыли шашками. Раз и другой прогромыхали наши пушки.

Между тем винтовочная стрельба с обеих сторон разгоралась... Пеший бой, медленно развертывающийся по всем правилам тактики, труден для кавалериста, разлученного с верным другом — конем. То ли дело мчаться в конной лаве на врага по широкому ровному полю. Шашки вон! Сам черт не страшен лихому коннику! Ох, как медленно тянется время для тех, кто залег в цепи! А солнце поднимается все выше, палит спины и затылки все нещаднее. Пересохло во рту. Жалею, что не напился впрок в чайхане. Завидую Сулейману Кучукову. Он успел. А мне придется ли когда испить студеной?.. Я видел перед собой высокий вал, протянувшийся вдоль арыка, а за арыком — шеренгу густолистых тополей. Тополя какие-то нереальные: листья на них были то густо-зеленого цвета, то в одно мгновенье, как по волшебству, становились белыми. Это под дуновением ветра, тянувшего с гор, листья оборачиваются то лицом, то изнанкой.

— Товарищ командир, — обратился ко мне начальник пулеметной команды Масков. — А что если дать очередь по тем тополям? Вроде бы есть там кто.

— Пусть прострочит, — поддержал Ушаров, оглядев деревья в бинокль.

— Попробуй, — согласился я.

В руках Маскова затрепетал пулемет. Из сочной зелени тополей посыпались на землю люди.

Меж тем басмачи скопились на левом фланге.

Вот артиллеристы выкатили орудия на открытую позицию. Два-три удачных разрыва осколочных в гуще басмаческой конницы, и для кучуковцев настал удобный момент ударить по врагу в конном строю. Кучуков первым вскочил на коня и с саблей наголо врезался в нестройную вражескую конницу. Раз и другой опустилась его сабля на головы и плечи басмачей. В этом бою он был — в какой уже раз — ранен.

Мне рассказывали, что позднее, когда потерявшего сознание Кучукова выносили из боя, он вдруг очнулся и закричал: «Куда?! Куда несете?! Назад, в бой!» — и выхватив наган, выстрелил в воздух. На Ферганском фронте ходил рассказ, что после Алайского похода, в котором отличился кара-киргизский дивизион, Михаил Васильевич Фрунзе снял со своей груди орден Красного Знамени и прикрепил его на грудь Кучукова. Все верили этому рассказу.

Сражение вступило в решительную фазу. Успех боя зависел от каких-то мгновений. Я понял, что должен с минуты на минуту наступить этот перелом.

В стане противника нарастало оживление: послышались отдаленные крики команды, сигналы военного рожка, видимо, какого-то белогвардейского отряда.