Не знаю, кто из нас прав. Считаю его романтические представления бреднями: гораздо проще закрыть на всё глаза, чем понимать, что тебя могут предать за твоей же спиной.

Впрочем, вновь повторюсь: каждый играет на свои. Этот герой опять кого-то любит… посмотрим, чем всё кончится!

Я – дочь горного народа с юга, и преданность – в крови у наших женщин. То, что я давно уехала из родных мест и живу теперь в большом городе, ничего в этом смысле не меняет.

Когда-то ты взял меня в свои мужские руки, и я долго была для тебя просто девочкой, дарящей удовольствие. Потом ты повёл меня вверх по лестнице, каждая ступенька которой означала новые возможности.

После вуза ты направил меня в Коллегию адвокатов и рекомендовал председателю. Меня приняли в это закрытое сообщество.

Ты подарил мне веру в себя и заставил, помимо адвокатской практики, заняться диссертацией, а потом устроил мне защиту.

Ты привёл мне VIP-клиентуру, и я заработала столько денег, сколько никогда не привиделось бы даже во сне. Ты приучил меня относиться к деньгам, как они того и заслуживают: не более чем как к инструменту для достижения цели.

Самое главное: ты научил меня ставить задачи масштабом в целую жизнь. Вот почему я захотела возглавить сеть адвокатских контор, предоставляющих бесплатную для граждан досудебную защиту в любых жизненных обстоятельствах: задержал их на улице полицейский или заводят уголовное дело на предпринимателя, а может, просто отменили авиарейс, потому что туристическое агентство чего-то не учло. Я продвинула через Госдуму законопроект (ты, конечно, обеспечил его лоббирование), и защита гражданских прав вот-вот должна была стать обязательной, как автострахование, а я, со своей уже созданной сетью, могла в результате превратиться в самого богатого адвоката страны. К тому и шло дело.

Все эти годы я служила тебе, словно цепной пёс, создав юридическую защиту от всевозможных посягательств со стороны конкурентов, чиновников и бандитов. И вот теперь, когда тебя надо вытаскивать из тюрьмы, потому что твоё влияние оказалось слишком велико и ты перепугал политических небожителей, – я днём и ночью занимаюсь только этим.

Всё продается и покупается, дело лишь в цене. Не продаётся только моя к тебе любовь, зародившаяся ещё в той девочке, которую ты когда-то взял под крыло, и ни на миг не угасавшая после. У меня никого не было, кроме тебя, и никого не будет, потому что сердце моё принадлежит единственному на свете мужчине, моему господину и учителю.

Я спасу тебя, чего бы это ни стоило. Верь мне, как я верю в тебя. Я отдам все свои деньги, но утоплю тех, кто причастен к твоему пленению, в интригах и встречных исках. Я натравлю их одного на другого. Я поставлю под вопрос престиж самой власти, которая посмела замахнуться на тебя. Ты обязательно выйдешь на свободу, потому что я тебя люблю. Ничего не бывает сильнее любви, которая есть Бог.

Мы скоро увидимся.

Обещаю.

Мужику было лет сорок, но выглядел он на все шестьдесят. Он стоял возле Московского вокзала в Санкт-Петербурге, плохо одетый, в стоптанной обуви и, видимо, боялся зайти внутрь: вдруг не пустит охрана или задержит милиция. Скорее всего, он был одним из тех, кого жизнь выкинула на обочину, но ещё делал попытку остановиться на самом краю – не имея ни жилья, ни работы, но всё-таки пытаясь как-то существовать, не скатываясь до помойки.

Видимо, он сильно пил, но сегодня был абсолютно трезвым, и как раз поэтому опасался всего, чего по пьянке не замечал. Он держался поодаль от толпы, перетекавшей из метро на улицу, с улицы на вокзал и опять в метро, – ото всех этих людей, спешащих по делам, имеющих собственный дом и определённое будущее.

Сентябрь был тёплым, светлым и без дождя, а небо – голубым с редкими серыми облаками. Часы на вокзальной башне показали половину второго. Запахнувшись в старенький плащ, стараясь не поднимать глаз, быстрой семенящей походкой мужчина прошёл в помещение вокзала. Никто его не остановил, только охранник смерил тусклым равнодушным взглядом, и вскоре мужчина оказался на платформе, к которой медленно подкатывал поезд, следовавший из российской глубинки.

Мужчина теперь почти бежал по перрону и, когда поезд остановился, оказался ровно напротив двери нужного ему вагона. Проводница сошла на платформу, протёрла тряпкой поручень и открыла дверь в тамбур.

Старушка выбралась на перрон одной из первых – в стареньком пальтеце, перехваченном крест-накрест платком. В руках у неё были чемодан, перевязанный верёвкой, и корзинка, закрытая поверху дерюгой.

– Мама, – сказал мужчина, обнимая старушку, – здравствуй, мама!..

Она плакала и целовала его в обе щеки.

Он взял в одну руку чемодан, в другую – корзинку и повёл бабульку к выходу. На привокзальной площади он остановился и, не в силах скрыть радости, показал на стелу, установленную в честь Победы, и на открывающуюся за ней панораму:

– Вот это – наш Невский! А там – Лиговка!..

Он вёл её по улицам и показывал город, в котором она никогда до этого не была. Его лицо светилось такой любовью, словно под Богом оставались только они вдвоём с матерью.

– Какой большой город… – прикрывая рот ладошкой, говорила мать. – И людей-то сколько!.. Они что, все друг друга знают? Или приезжие?

Мужчина счастливо смеялся и что-то отвечал.

– А вот, – показывал он куда-то вбок, – смотри: это шаверма. Ты когда-нибудь пробовала? Хочешь, я тебя шавермой угощу? Очень вкусное мясо. У нас тут всё вкусное…

Бабушка отнекивалась, и они шли дальше. Наконец они добрались до коммунальной квартиры, где он жил в одной из комнат. Там стояли видавшая виды кровать, шифоньер и тумбочка с двумя старыми табуретками возле.

– Это временно, – пояснил он матери, – пока у меня там, в квартире, ремонт делают… Ну, кафель меняют, сантехнику новую устанавливают, потолки белят… Поживём пока здесь, а в следующий раз я тебя уже в хорошее жильё приглашу.

Он с детства не умел врать, особенно ей.

Мать сняла пальто, он – плащ, и когда разулся, чтобы надеть тапочки, мать увидела его протёртые носки. Она распаковала корзинку, и комната наполнилась запахом приготовленной по-домашнему курочки, малосольных огурцов и хлеба, ещё позавчера тёплого, из печи.

– Давай хоть поедим по-человечески, сынок, – сказала она. – Трудно тебе, чай, тут живётся.

– Ничего, управляюсь, – всё так же с улыбкой глядя на старушку, сказал мужчина. – Только вот Таська, помнишь, жена моя, ушла. Но я не сержусь.

– Господь ей судья, – расстилая на тумбе скатёрочку, сказала мать. – Я знаешь чего, сынок, приехала-то? Тебя с собой забрать, к нашим. Совсем в деревне мужиков не осталось, а дом рук требует. Я уже старая, еле-еле с огородом справляюсь. Приезжай… Мне одна радость: схоронишь меня как положено, а то чужие люди на погост понесут… не дело это.

Он ел, держа куски курицы руками, а мать смотрела, как он не может остановиться, по уши утопая в каравае, похрустывая огурцом и снова отправляя в рот куриные грудку, ножку, другую ножку… Лишь когда на скатерти почти ничего не осталось, мужчина остановился и поглядел на мать.

– Рассчитайся на работе, – велела та как о решённом, – берём билеты и поехали.

Мужчина отвёл глаза в сторону:

– У меня денег на билет не хватит – всё за ремонт отдал.

– Есть у меня деньги, – ответила мать, – я свинью продала. Поедешь?

Она глядела на сына строго, предлагая то последнее, за что ему ещё можно было ухватиться. Он был трезв и всё понимал. Сейчас ему очень хотелось выпить, но приходилось что-то решать всерьёз, а он за последнее время вообще разучился думать.

Мужчина поглядел на заскорузлые, коричневые от грубой работы руки матери, на её старенькое платье с выцветшими кружевами (наверное, выходное по случаю приезда), на морщины, избороздившие её лицо, и словно бы нутром почувствовал, как он всё это любит. В этой жизни ничего больше не оставалось, кроме строгих, ждущих глаз матери и тех детских воспоминаний, когда он лежал под одеялом, засыпая, а эти руки, убаюкивая, гладили его, и казалось, будто всё в жизни сложится хорошо.