Ислам поднял этот народ до высочайших вершин. И я думаю, что его судьба в том, чтобы вновь рухнуть в пропасть со всеми своими старыми нравами и обычаями, со своим искусством, ради которых внуки его создателей начали терять любовь и сочувствие. Бессмертные откровения Востока, которые мы любили и у которых мы учились в нашем детстве, в зрелом возрасте нас изумляют, и мы находим этому подтверждение. Меня охватывает грустное сожаление, когда я вижу, как даже исследователи с помощью забытых и вновь открытых сказок тысячи и одной ночи, с помощью заброшенных храмовых залов крепости Альхамбра, являющихся в действительности арабским творением, хотят доказать, что душа османов способна к обучению. Когда они в прахе столетий разыскивают удивительные остатки прошедших времен и восторженно показывают нам их жалкие следы, они мне напоминают те печальные фигуры, которые бродят по пожарищам Перы и в дымящихся развалинах ищут медь, железо, оконные решетки, ржавые дверные звонки. Они как бы хотят с помощью жалких находок доказать свое состояние, красоту своих домов, давно уничтоженных огнем.

[...]

Но мне казалось, что за обворожительным блеском этих красок и высоких должностей, за противоречивой массой полководцев, сотрудников генерального штаба, офицеров, чиновников я всегда видел одно и то же лицо. Им я не мог отказать в своем восхищении. Меня из их близкого окружения вновь и вновь отталкивала вечная отчужденность. Возникал мир ужаса и уничтожения, который в безумии смерти и в страхе перед теми, кто вместе приносил клятву, прибегал к старому, издавна проверенному средству уничтожения, изгнания и массовой резни. Это средство представлялось в их глазах только законным действием. Оно не воспринималось иначе даже теми, кому пришлось бы от этого пострадать. Они стремились талантливо и прилежно изучать положения нашего права и нашей справедливости, дух нашего солдатства, средства полиции, достижения науки, успехи техники, суть нашей управленческой системы — и все это ради того, чтобы найти в этих областях новые и более ужасные средства уничтожения. Упоенные быстрым успехом, они были готовы забыть жертвы, принесенные многолетней добротой, предать друзей и еще раз показать нашему не менее удивленному взору одну и ту же пьесу японской бессердечности. Охваченные безумием самоутверждения и ослепленные упрямой мечтой исламского рейха насилия, они убивали армянских подданных и сирийских христиан, разрушали их фабрики и виноградники, их жен и детей отправляли на смерть в пустыню, казнили арабов, вынуждали греков покидать свои города. В их руках нож врача превращался в ужасное и опасное для жизни оружие, и на их губах святая вода нашего духа становилась ядом

[100]

(отрывки)

Книга Дорога без возврата

[101]

Особенно поражает контраст между первым письмом к родителям от 2 ноября, полным лихорадочного волнения, с трудом сдерживаемой радости в ожидании предстоящих ему новых впечатлений, и остальными письмами, в которых ощущается «шелест смерти», столь близкий, что он уничтожает всякую надежду на жизнь.

Предисловие

Посвящается убеленному сединами любимому другу.

Высокая пальма и крошечный росток исчезли.

Я остался один.

(Из арабского песнопения)

Эти письма говорят о смерти. Некоторые из них адресованы умершим. Я писал их, не зная о том, что когда-нибудь соберу их в книгу. Но зрелище массовых убийств на фоне бледного горизонта выжженной пустыни невольно родило во мне желание хотя бы отчасти рассказать о том, что меня мучает, рассказать не только моим близким друзьям, но и более широкому, невидимому кругу людей. Это желание не оставило меня даже в тот трудный час, когда я написал последнее, прощальное письмо у стен города, окруженный многими милями одиночества, и осознал, что мне придется свести счеты с жизнью.

В то время некоторые из моих писем были опубликованы в Германии, где произвели сильное впечатление и даже вызвали некоторое смятение. Одно из них, перехваченное цензурой, стало причиной того, что меня отозвали из Турции. В силу всего этого, а также из-за моего сострадания и сопричастности к этому несчастному народу ужасную судьбу которого я видел собственными глазами, после возвращения на родину из Багдада мне не разрешили снова поехать в эту страну. Я больше не увидел землю, которую полюбил за ее величественные пейзажи и за огромную боль, пережитую мною на ней. Когда из-за бюрократических проволочек мое возвращение из Константинополя было отложено, меня арестовали солдаты Германской Военной миссии и продержали на небольшом судне, стоявшем на якоре в бухте Золотого Рога, вплоть до момента моего принудительного отъезда.

Итак, эти письма относятся теперь не только к тем немногим людям, которым они были адресованы. Они стали свидетельством пройденного пути, усеянного страданиями, неудержимого стремления рассказать о сражениях того времени, когда, думаю, лишь некоторые отдельные души умели сказать то, о чем сегодня многие могут говорить громко и ясно. Это правда: старый мир все еще окружает меня.

И мне не суждено было вернуться с той печальной дороги, на которой неведомая судьба меня сохранила. Изменилось ли мое сердце? Или дыхание моей разрушенной родины побуждает меня тщетно искать людей, мысли и обстоятельства, которые я оставил, чтобы никогда не найти вновь?

Берлин, январь 1919 г.

А.Т.В

[102]

К родителям

Константинополь, 2 ноября 1915 г.

Написано под горячими лучами осеннего солнца

Когда вы станете читать эти строчки, я уже буду далеко от этой страны. Я отправляюсь в Багдад. Вчера меня назначили в Военную миссию, лишили всех званий, и теперь я всего лишь простой солдат и получаю столь малое жалованье, что и не знаю, как смогу выжить. Буду спать вместе с турецкими солдатами и питаться отбросами, как крыса.

И все же мне повезло. Меня определили санитаром в корпус фельдмаршала фон дер Гольца. Я боролся за это место! В течение пяти дней пытался успокоить учащенный пульс при помощи пантопона и тинктуры валерианы, чтобы меня признали способным выдержать тропический климат. Но меня обуревало душевное возбуждение, лихорадочная жажда придать этой войне новую форму и значение — хотя бы для меня самого, прилагая для начала определенные усилия со своей стороны. Из-за этого мой пульс доходил до более восьмидесяти ударов в минуту, как только я ступал на лестницу, ведущую в здание министерства.

Так или иначе, я справился. И теперь держу штурвал моей жизни в своих руках. Я увижу Багдад, Тигр, Моссул и Вавилон. Я полностью осознаю, какой важный шаг совершил: перестал быть санитаром-добровольцем и сделался таким же солдатом, как все. Моя душа свободна, как птица, меня могут послать в Германию, в траншеи Суассона — со мной могут сделать все, что угодно. В конце концов, в такой долгой войне и мне негоже бесконечно избегать зловещей петли, непрерывно нависающей над нашими головами. Ведь никто не может предвидеть превратностей жизни, которые, во всяком случае, всегда застают меня готовым ко всему, даже к смерти, если так тому быть. Но если дойдет до этого, я погибну сам по себе, а не за родину. Меня крайне печалит невозможность умереть из любви к человечеству! Как бы то ни было, я совершил этот шаг, поставил жизнь на карту в игре за ценности своей души. Я счастлив. Мы отправляемся через неделю.