Видите кавалькаду всадников в развевающихся на ветру папахах, со звенящими саблями, болтающимися погонами и позолоченными лентами на груди? Видите, как они гарцуют по краю пустыни, то пересекая водные потоки, то направляясь к холмам? Среди них худощавая фигура всадника, его голова слегка наклонена вперед. Как хорошо сидит на нем форма! Он офицер? Нет, знаков различия не видно, это обычный солдат. Это ваш сын. Он рад и здесь учиться жизни с позиции подчиненного; ведь мы никогда не видим так остро хорошие и плохие стороны людей, как находясь под их началом. Распахнув глаза, в трепетном волнении ваш сын следует за ними с желанием прощать, полный любви к этой земле и всегда готовый склонить голову перед жизнью.

Еще вчера я был с вами, ныне сижу за этим столом. Еще вчера находился там, в городе, а теперь снова в пути, в новом направлении. Еде окажусь сегодня? А завтра?

Германская Военная миссия

Солдат медицинского корпуса

[103]

К монахине из Гюль-Хане Марге В. Бонин,

утонувшей 14 октября 1917 года во рву Трески

В столовом бараке в Рас-Ул-Айне, 26 ноября 1915 г.

Дорогая моя Дистель и вы все, дорогие мои цветы дома Роз! Я будто и сейчас вижу, как Вы, в белом монашеском облачении, проходите по залам, как по великолепному саду. Но розы, цветущие под Вашими руками, — это кровоточащие раны. Какое печальное письмо получил я от Дистель, обычно пребывающей в хорошем настроении, вечно взъерошенной ветром и такой некрасивой! Мне вручили это письмо в поезде в Бофанти, и мне вспомнились ваши лица, немного сконфуженные, когда вы провожали меня на вокзал.

Сегодня мы проехали Аман, два дня назад — гору Тавр.

Ее каменная глыба, поросшая редким хвойным лесом, возвышалась над землей и напоминала нищего, чья кожа обожжена солнцем там, где ее не прикрывает слишком короткая одежда. В грузовике, в котором трясло, как в штормовую погоду на море, мы, покрытые потом, смешанным с дорожной пылью, съехали вниз к призрачной равнине Киликии. Светила почти полная луна. Кто-то заметил дым, поднимающийся от ночных палаток, одиноко стоящих в отдалении на равнине, вдоль светлой полосы, где поблескивали во мраке языки пламени от горящих кустов хлопка. [...] Я никогда так ясно не ощущал себя живым, как в эти дни, несмотря на зрелище окружающего меня несчастья. Повсюду по краям дорог стоят армянские беженцы, голодные и страдающие: живая изгородь, которая плачет, просит и кричит, протягивая в мольбе тысячу рук; мы же проходим мимо с сердцами, исполненными стыда и боли.

Я пишу эти строки, вернувшись после осмотра лагеря беженцев. Везде голод, смерть, болезнь и отчаяние. Стоит запах нечистот и гниения. Из палатки слышны стоны умирающей женщины. Одна несчастная мать разглядела на моем мундире темно-фиолетовую эмблему медицинского подразделения и подошла ко мне с поднятыми руками.

Приняв меня за врача, она из последних сил ухватилась за меня, а у меня нет ни лекарств, ни бинтов, и мне запрещено помогать ей.

Но все это — ничто в сравнении с чудовищным зрелищем множества сирот: их толпа растет день ото дня. На краю лагеря для них вырыли в ряд ямы, покрытые старым тряпьем. Они сидели в этих ямах, голова к голове, мальчики и девочки разных возрастов, брошенные и доведенные до животного состояния, оголодавшие, не имеющие никакой еды, даже хлеба, лишенные всякой человеческой помощи, прижавшиеся друг к другу и дрожащие от ночного холода. Они держали в окоченевших руках куски едва тлеющего дерева, безуспешно пытаясь согреться. Некоторые из них непрерывно плакали.

Их нестриженые пожелтевшие волосы свисали на лоб, лица были липкими от грязи и слез. Эти детские глаза казались непроницаемыми, они ввалились от горя. Дети молча смотрели прямо перед собой, но на их лицах как будто запечатлелся самый горький упрек миру. В самом деле, судьба как будто поместила на подходах к этой пустыне все ужасы земли, чтобы еще раз показать нам, что нас ожидает. Мне стало так жутко, что я убежал из лагеря с бешено колотящимся сердцем, и, хотя шел по ровной земле, голова у меня кружилась, как будто сама земля должна была вот-вот разверзнуться со всех сторон, образовав пропасть.

Все горные долины, берега всех рек усеяны лагерями отчаяния. Поток отверженных, сотен тысяч беженцев, тянется вдоль перевалов Тавра и Амана. Он замедляет свое течение у подножия гор, разбиваясь на тонкие струйки, и скользит невидимыми колоннами вниз, к равнине, чтобы затем рассеяться и исчезнуть в пустыне. Куда они идут? Куда? У этой дороги нет возврата. Я смотрю им вслед, вижу путь, который мне самому предстоит пройти, и думаю с невероятным и удивительным для меня ожесточением в сердце: «Они исполняют свое предназначение, а ты исполняй свое!»

И вот, я сижу в деревянном бараке. Снаружи дети с неопрятно отросшими волосами накидываются, как голодные звереныши, на выброшенные нами апельсинные корки. Я провожу долгие вечерние часы на маленьких станциях без света или в поездах. И веду со своими попутчиками вполне спокойные разговоры о смерти. С нами несколько стариков-крестьян с юго-запада, посланник из Персии и офицер из чилийского военного штаба.

Есть также люди, которые провели полжизни в колониях или в Китае, немецкие торговцы из Бассоры и Тегерана. Известие о том, что шамасы перекрыли путь вдоль Евфрата, приводит их в наилучшее расположение духа. Они рассказывают тем, кто впервые приехал в эту страну, о пережитых ими самими многочисленных опасностях. У них в запасе роскошное меню из самых интересных видов смерти: бедуины могут привязать тебя к коню и волочить по степи; или ты по простоте душевной пойдешь к парикмахеру и подхватишь заразную болезнь; можешь съесть великолепную гроздь винограда и умереть от холеры; в щели палатки вползут сороконожки и скорпионы. Еще — гноящиеся опухоли могут уничтожить твое лицо, изуродовать тебе нос, лоб и рот. Курды выпустят тебе кишки, а персы отрежут уши. Обнаженный и смертельно раненный, ты побежишь к Багдаду, иначе твой труп будет валяться на дороге и станет добычей шакалов. Все это говорится со смехом, как будто смерть — самая занимательная тема для беседы. Ты тоже смеешься, потом идешь спать, решив быть осторожным, не пить сырой воды, чтобы тут же обнаружить, что твоя миска вымыта в зловонном пруду, запачканном испражнениями беженцев (...).

8 часов утра,

за три часа до отправления

[104]

Карлу Хауптманну

Багдад, 25 января 1916 г.

По эту сторону Тигра

(...) Не следует думать, что в этой пустынной, изголодавшейся стране нет благородных и вдохновенных сердец! Однажды вечером в Алеппо, в доме немецкого торговца, я познакомился с такой изумительной женщиной, каких не встречал уже несколько лет. Она гостеприимна, любезна, соблазнительна и обладает некой тайной властью на этой земле. Ее знают далеко за пределами города. И ей удается оказывать свое магическое влияние даже на турецкое руководство.

Она сидела за столом в своей маленькой гостиной, блестя яркими сережками в ушах, и ловила каждое наше слово. Там же были профессор Колдевен, который открыл воскресший Вавилон, и старый фельдмаршал фон дер Гольц. И кто бы поверил, глядя на всех нас, что снаружи, сразу за воротами города, повсюду лежат трупы армян и что вообще мы находимся в Азии! Маршал фон дер Гольц с трудом поднялся из своего кресла, чтобы пожать мне руку (...)

[105]