— Ну-ну, не туманься, сынок, ужин пора готовить. Очисти птицу. Я думаю, на троих хватит?

— Считай на четверых, — угрюмо сказал Чеботарев. Он никак не мог простить себе, что привел женщину, разозлившую Бориса Петровича. Наверное, она из тех, кто в управлении протестовал против его предложения. Значит, и здесь она будет мешать так хорошо продуманной операции. И он еще более хмуро пояснил охотнику: — Прилетела тут пигалица из управления, инженер Баженова!

— Екатерина Андреевна? Где она? — спросил охотник, выпрямляясь.

— С Борисом Петровичем разговаривает, — неохотно ответил Чеботарев. — Но я думаю, он ее быстро направит туда, откуда она прилетела, — добавил он, вспомнив, что у Колыванова был довольно решительный тон.

— Ну, это дело не наше, — спокойно заметил Лундин, разрубая поданных Чеботаревым птиц на части, как бы подчеркивая, что он готов накормить каждого гостя. Чеботарев вздохнул, ему теперь было жалко для гостьи даже огня, не только птицы. Лундин заметил этот вздох и добродушно сказал:

— А ты не жадничай. Птица — пища легкая. У меня в сумке есть кусок сальца, хватит не на одну заправку.

Он бросил дичину в котел, поднялся с колен, аккуратно отряхнул песок и хвою, приставшие к штанам, снял шапку и с достоинством сказал:

— Мир дорогой, Екатерина Андреевна! Пожалуйте к огню, у огня и думы светлее…

Чеботарев потер глаза от едкого дыма и оглянулся, теперь уже враждебно настроенный к гостье. Но Баженова спокойно улыбнулась ему и охотнику. Колыванов стоял рядом, тихий и мирный, и даже Чеботареву было трудно понять, о чем думает сейчас начальник.

— Ну как, Семен, ужин готов? — спросил Колыванов. — Теперь придется готовить на четверых, — он словно нарочно повторил слова Чеботарева. — Екатерина Андреевна будет вести с нами разведку трассы. С Чеботаревым вы, кажется, знакомы, Екатерина Андреевна? Ну и отлично.

— Что ж, в лесу чем люднее, тем от волков безопасней, — засмеялся веселым хрипловатым смешком Лундин. — Дорога только трудная. Зато в большой дороге и мысли большие! — с ударением сказал он. — Садитесь поближе, товарищ Баженова, пар, говорят, костей не ломит…

Колыванов сам подвинул охапку пихтовых ветвей к огню, Лундин пошевелил костерок, чтобы он разгорелся сильнее. Теперь и Чеботарев не мог больше быть недоброжелательным и подал Баженовой чашку и ложку, положил поближе к ней нарезанный хлеб и налил первой жирного супа.

Екатерина Андреевна и не представляла, как поступит, когда увидит Колыванова.

То ей хотелось пройти с аэродрома прямо к нему домой, выплакаться на груди его матери — она добрая, все поймет! — и дождаться, когда Борис вернется… Ведь дома-то и стены помогают! — он так часто повторял это уральское присловье.

Но такая встреча была бы похожа на просьбу о прощении, а ее гордая душа не вынесла бы унижения.

Потом она начинала думать, что лучше пройти прямо в контору, спокойно предъявить Колыванову свое командировочное удостоверение и посмотреть, как сложатся их дальнейшие отношения. Если он пригласит ее домой, что ж, тогда мир! А заключение мира всегда приводит к обоюдному прощению. Если же он будет холоден, как на совещании у Тулумбасова, тогда она станет работать рядом с ним, и, может быть, он со временем поймет, как страстно ждет она прощения.

Но при воспоминании о том, как неестественно гордо держался Колыванов на заседании, как он не пожелал ответить на ее зов, — кровь бросилась в лицо, ей становилось жарко и тревожно, и она вдруг начинала думать о том, что поступила неправильно: не надо было ехать к нему…

А самолет гудел и гудел, уши заложило, потом это ощущение вязкости прошло, но началась качка, и ей становилось все хуже. Наконец летчик повернулся к ней, сказал: «Красногорск!» — и ткнул пальцем вниз. Они и в самом деле летели над городом, но выглянув в плексигласовое окно кабины, Екатерина Андреевна увидела еще нечто такое, чего не заметил летчик. По таежной дороге на восток шли люди. Он шли отдельными группами, и расстояние между этими отрядиками было большое — значит, вышли в разное время. И она поняла: Колыванов уже получил ту телеграмму, против которой она так протестовала, и бросилась сюда, когда ее не послушали.

Она знала характер Колыванова. Конечно, он не стал спорить, хотя надо было спорить во что бы то ни стало! Он просто отправил разведывательный отряд, и сейчас этот отряд вышел из города. Колыванов просил три месяца на разведку, ему дали месяц. Ну, что же, он сделает из каждого дня три, хотя и понимает, как несправедливо взваливают на его плечи эту ненужную тяжесть.

Не думала она только, что Колыванов сам уйдет в головной группе.

Когда заместитель Колыванова с плохо скрытым торжеством сказал, что уже принял на себя управление участком, Екатерина Андреевна не поверила. Однако со двора уходили последние подводы, кладовщик запирал окованные железом двери сарая, в конторе постепенно устанавливалась тишина, и Екатерина Андреевна невольно заторопилась, будто Колыванов мог вот так, сразу, исчезнуть, затеряться в лесах. Она даже не подумала о том, что первые дни отряд будет близко от города, может, даже будет возвращаться ночевать. Она хотела одного: догнать Колыванова как можно скорее. Выпросив у кладовщика рюкзак, торопливо переложила в него вещи из чемодана, бросила рюкзак на последнюю подводу и пошла. И как правильно она все сделала! Лесорубы, которых она перегнала, сказали, что начальник с Лундиным и Чеботаревым двинулись налегке передовым отрядом и сегодня намереваются добраться до Соснового бора. А Екатерина Андреевна знала: Сосновый бор в пятнадцати километрах…

Ее тут же успокоили, сказали, что Чеботарев только что прошел, что впереди еще пикетажисты Иванцова, словом, не заблудится! И она опять зашагала вперед, торопясь на это странное свидание.

Иванцов хотел было уступить ей коня. Она заколебалась: давно не делала больших пеших переходов. Но тут же пришла мысль: если приедет на лошади, получится, что будет на особом положении.

Она со вздохом отказалась от лошади и пошла дальше. Чеботарев был где-то недалеко. Иванцов сказал, что он только что прощался с ним. Ноги постепенно привыкли к сапогам, идти было довольно легко — трассировочные метины виднелись одна за другой, как белые заплатки на серой коре деревьев. Срубленный мимоходом куст, небольшая сосенка или березка, которые еще встречались недалеко от жилья, белея среди елей, как девушка среди старцев, — все делало дорогу нестрашной. И дышать стало легче, свободнее, чем в кабинете Барышева, где была их последняя встреча, или у Тулумбасова, когда она заявила о своем желании пойти на прокладку трассы. Там она задыхалась, кровь била толчками в сердце, и все вокруг казались врагами, даже Тулумбасов, который на самом деле хорошо понял ее! Впрочем, это выяснилось уже в последнюю минуту…

Она шла и вспоминала все, что случилось с нею с того мгновения, когда на совещании появился Колыванов. Впрочем, нет, воспоминания шли значительно дальше, едва ли не к тому времени, когда она впервые увидела его, а может быть, и к еще более отдаленному периоду, к тем временам, когда она только мечтала о человеке, которого полюбит.

Как это странно: мечтала, полюбила и… ушла… А может, это случается чаще, чем люди думают? Ведь не о всем женщина говорит, иногда она и уходит и возвращается тайно…

Колыванов привлек ее своей мечтательностью. Было как-то странно видеть немолодого уже инженера, который умел говорить о будущем так, словно только недавно вернулся оттуда, — в командировке, что ли, побывал? Правда, все о чем бы Колыванов ни рассказывал, происходило на Урале и даже не на самом Урале, а только на Северном. Позже Екатерина поняла, что мечтания эти не так уж далеки от детских придумок, и вообще научилась различать детские черты в характере мужа. Но сначала…

Сначала была та полная слитность с любимым, то единство дум, чувств и ощущений, которое, вероятно, и называется счастьем. Зачем бы иначе ей тосковать по Колыванову теперь, когда они стали уже чужими друг другу. Воспоминания — вот что тяготит ее душу. Как это написал поэт?