Он лежал в своей комнате, и у постели стояли мать, доктор, Григорий Лундин, еще какие-то посторонние люди. Но той, которую он искал взглядом, не было. И он сразу вспомнил, как Катя бросилась, чтобы прикрыть его от каменного дождя, и каким бессильным и безвольным стало ее тело. Колыванов сразу забыл о своей вновь обретенной способности говорить и только жалостно поводил глазами и шевелил омертвевшими губами. Но мать поняла его, как понимают матери даже неосознанные желания детей, она наклонилась к нему и сказала тем мягким тоном, каким успокаивают детей:

— Жива, жива она, в город уехала…

И не столько смысл слов, сколько голос матери утешил его, и он почувствовал, что глаза смыкаются, и заснул тем спокойным сном, какой бывает только в детстве и в счастливые часы выздоровления.

Катя вернулась вечером. Он услышал сквозь сон шум самолета, проснулся и улыбнулся тому, что знает то, чего не знает сиделка, дремавшая в кресле. Он знал, что на этом самолете летит Катя. И ничуть не удивился, когда открылась дверь и вошла она, оживленная, немного бледная, пахнущая снегом и морозом. Колыванов приподнялся на диване, протягивая руки и дивясь тому, какие они тонкие и худые.

Она припала к нему без слов, так и не успев сбросить шубку, от которой пахло холодом и тем особенным запахом мороза и чистоты, какую приносят первые дни зимы. Он гладил ее волосы, сбросив шапочку прямо на пол и не заметив этого. Ему казалось, что она так и вошла — без шапочки, с пышными, непокорными волосами. Рука его коснулась мокрой от слез щеки.

— Ну что ты, что ты, Катенька, — слабым и прерывающимся голосом заговорил он, пытаясь вытереть эти слезы рукой, но они текли все обильнее. — Что ты, Катенька, зачем же плакать? — он удивился этому так простодушно, что она засмеялась, но смех прерывался рыданиями, которые она с трудом сдерживала.

— Все ведь кончилось, — пояснил он, пытаясь понять, что заставило ее плакать. И с неожиданной радостью и силой повторил снова: — Ну да, все кончилось! Ты и представить себе не можешь, как мне было тяжело… — Это он произнес шепотом, словно поверял ей самую глубокую тайну из всех, что накопились у него за годы разлуки. Почувствовав, как дрогнули ее плечи, он пожалел, что сказал это, и зашептал быстро-быстро: — Но теперь ведь все наладилось, правда? Мы будем вместе, будем работать, дети будут… — Он улыбнулся затаенно и тихо и увидел, что она глядит на него, приподняв голову.

— Как ты могла… — рассудительно сказал он, покачивая головой на слабой шее и уже не в силах удержать этого покачивания, хотя надобность в нем миновала. И вдруг заметил, что она побледнела и смотрит на него с испугом. — Нет-нет, — заговорил он тревожно, — я не о том, нет. Как это ты рискнула прикрыть меня, ведь тебя могло убить! Ты и представить себе не можешь, как я испугался, когда ты упала… Я думал — это все! А Леонов-то, бродяга, все шел за нами, все ждал чего-то, гибели нашей что ли, и вот пришел… Я ведь видел, как он вдруг сломался, как деревянный… И мне даже жаль его стало…

— Его можешь не жалеть, — брезгливо сказала Екатерина Андреевна. — Семен Лундин, когда его подобрал в тайге отряд Иванцова, рассказал, зачем Леонов за нами шел. Думал поминки по нас справить. У него в поясе нашли пять килограммов золота, было бы ему на что поминки справлять…

— А, золото, — как-то безразлично сказал Колыванов и опять обрадовался какому-то воспоминанию, заговорил горячо, быстро: — А Григорий-то, Григорий, вот молодец! Ведь заговорил, заговорил! Я сам слышал… Да, а где же он, где? Я помню, он тут недавно был…

— Здесь, он, здесь, пошел в управление, — счастливо улыбаясь, ответила Екатерина Андреевна.

Колыванов приподнял ее лицо и прижался к нему сухими губами, которые источали жар.

Испытывая возвращенное счастье близости, они еще боялись тех пауз, которые потом помогают острее чувствовать эту близость. И Колыванов и жена его пока еще старались во что бы то ни стало заполнить паузы, хотя бы и незначительными словами, только еще привыкали к вернувшейся близости. Потому они говорили бессвязно, пытаясь выразить все, что волновало их, не словами, а интонацией, жестами, взглядами. Но они уже научились прекрасно понимать эти невысказанные слова. Наконец-то они вместе, как будто и не было этих тяжелых лет разлуки.

Может быть, придет время, когда эти годы снова напомнят о себе, но они постараются не говорить тех слов, которые нельзя простить. Столько в мире разрушенных семей, так печален был их собственный опыт, что они скорее промолчат, чем скажут лишнее слово…

— Помнишь, ты говорил, что разведчикам и строителям нового мира всегда будет трудно, — сказала Катя, заглядывая в его блестящие глаза. — Я еще спорила с тобой, мне казалось, что в тебе говорит обида… Теперь-то я понимаю, что ты хотел сказать… Конечно, это трудно, все трудно…

— Что, Катенька?

— Ну, все! — она обвела рукой кругом, показывая, как сложно ей выразить словами то, что она понимает под этим.

— Всегда борьба, всегда поиск, всегда торопливость… А мне думалось, что все это временное, преходящее, что можно переждать, не торопиться… — она вдруг схватила его руку, до боли сжала пальцы и быстро заговорила: — А ведь если бы я промедлила еще немного, ты бы ушел! Навсегда ушел! — И такой страх был написан на ее лице, что он молча притянул ее лицо к себе и поцеловал. Она все никак не могла успокоиться, и он попытался помочь ей:

— Но ведь ты же замечательно сделала, что пошла с нами! — и вдруг вспомнил о том, что всегда считал главным: — Да, Катенька, а как же с трассой? Неужели поведут по старому варианту?

Екатерина Андреевна вздрогнула, взглянула на мужа. Да, в его глазах была тревога, уже другая, деловая, из-за которой он готов хоть сейчас встать со своей койки и ринуться в бой.

И она вдруг улыбнулась, впервые в жизни не приревновав его к делу. Так, видно, и будет всю жизнь: дело и она должны уживаться в его душе рядом. Даже лучше будет, если дело у них на всю жизнь станет общим. И, утешая его тревогу, заговорила тоже новым тоном, который был так несвойствен ей, что он с возрастающим удивлением глядел на нее, вникая в ее слова:

— Что ты, Борис, что ты! Мы им доказали! Я ведь только что прилетела с совещания. Да вот Чеботарев привез тебе письмо от Тулумбасова. Строительство уже начали, ведут по нашему варианту…

И Чеботарев, давно уже ожидавший у дверей, возник на пороге, сияя своей ослепительной улыбкой:

— Здравствуйте, Борис Петрович! — выпалил он и, за два шага оказавшись у кровати, продолжал еще громче: — Разрешили, Борис Петрович! Мы им показали, что значат разведчики!

— Кто это мы? — с хитрой усмешкой спросил Колыванов. — Меня там как будто не было…

— А Екатерина Андреевна? — не смущаясь, ответил Чеботарев. — Как она начала честить главного инженера, тому впору было под стол от стыда лезть! Она ему все припомнила! И казахстанское дело, и Гришину контузию, и наше бедование в парме. Так и сказала, что коммунизму такие строители, которые на чужой беде свою карьеру делают, не нужны! А к вечеру уже слух прошел, подал товарищ Барышев заявление об уходе по собственному желанию… Ну, да от нас далеко не уйдет! — с угрозой добавил он, темнея лицом. — Все равно на хвост наступим…

Колыванов все смотрел на жену, почти не слушая больше Чеботарева. Смотрел и удивлялся тому, как она покорна и тиха, как смущается от неловких слов Чеботарева. Но в то же время он видел ее новый облик, который еще только проступал сквозь невзгоды, сквозь горечи, сквозь сомнения и вины, мнимые и настоящие, сквозь все, что прошло. Облик этот еще не был отчетлив, но уже угадывался, как можно угадать горы, леса и селения в раннем утреннем сумраке или в тумане, который вот-вот сорвет порывом ветра.