За изгородью из необтесанных камней молятся правоверные. Они часами стоят на коленях, лицом в сторону Мекки (приблизительно, потому что карты они не знают), со сложенными перед грудью руками. Уходя, поднимают в знак совершенной молитвы камешек с земли и кладут его на один из больших валунов, разбросанных повсюду. Валуны вокруг усеяны такими камешками.

На пересечении дорог стоит небольшой глинобитный домик — «ханако», харчевня для паломников. Женщинам отведена отдельная хижина в стороне. Арык с проточной водой для омовения, садик в три деревца, куда выходит возвышение, на котором пьют чай. За чаем ведут благочестивые беседы, а также обсуждают цены на колхозном рынке.

Посреди возвышения вмурован черный котел, в котором запросто можно сварить целого барана. Мы варим в нем кашу из подаренного нам ячменя. Доброхотное подаяние угодно аллаху. Мы с аппетитом едим за его здоровье.

Несколько молодых парней, сидящих здесь, оказались пастухами, пришедшими согреться чаем. Мы расспрашиваем у них о Мафусаиле, живущем на горе.

— Э, — не без иронии говорит один. — Был бы святой — давно бы спустился вниз.

Паломники же — все дряхлые старики. С их смертью святому станет совсем худо.

Вокруг «ханако» расположено несколько особо отмеченных могил. Шесты на них увенчаны козлиными рогами. В лихой спор Магомета с Зороастром не без успеха вмешался первобытный киик.

— Сколько религий… — задумчиво говорит Нина. — Тесно, должно быть, на небесах.

Горные кряжи обрываются внезапно, точно отрезанные. Далее тянутся уже холмы, из которых лишь кое-где торчат скальные острия, точно зубы дракона.

Тропа берет в лоб высокий холм, за которым почти без понижения начинается следующий — и так до горизонта.

Плоскогорье выжжено и пустынно. Небо над ним отливает песчаной желтизной. Одинокий пирамидальный осокорь посреди водоема для сбора дождевой воды. Дно водоема покрыто растрескавшейся глиняной коркой.

Очень скоро мы начинаем испытывать жажду — вначале от одного сознания того, что утолить ее невозможно. Обследуем один за другим овраги. Они сухи. Тогда Сергей прибавляет шагу. Почти бегом мы движемся с холма на холм.

Я отстал, чтобы раздеться до трусов, — товарищи скрылись за бугром. Пока я поднялся на него, их уже там не было. Я громко окликнул — ни ответа, ни эха. Троп множество, в каждой ложбинке они расползаются, как раки, — я последовал наиболее протоптанной.

Следы овечьих копытец, «орешки», отпечатки грубых сапог, сшитых рантом внутрь… Тропы опять разошлись пучком: одинокие сапоги свернули вправо, копытца — влево. Следы на глине сохраняются долго; здесь проходили в период дождей, может быть, еще в прошлом году.

Я пересек множество троп, пока на одной из них не нашел характерных отпечатков кед с вылезающими босыми пальцами и ямок от металлических шипов горных ботинок. Затем поднял кусок подошвы с истертым шипом и припустил рысцой.

У крохотного ключа меня поджидают товарищи, сидя на рюкзаках.

Вода едва сочится. Мы по очереди припадаем к ней ртом и вытираем вымазанные глиной губы. Останавливаться здесь на ночлег бессмысленно. Но впереди виден край плато, где несомненно должна течь река.

К вечеру мы совершенно теряем чувство голода и беседуем в зависимости от вкусов о нарзане, пиве и газированной воде без сиропа. Наконец в сумерках обозначаются темные купы деревьев и плоские дома, неотличимые по цвету от бугорка земли, но с черными дырами входов.

В кишлаке Динаболо мы почувствовали себя обитателями отличной планеты, где тропы сливаются в дороги, а дороги ведут к людям.

Первый же таджик, перед которым мы выразительно демонстрируем международный жест челюстями, ведет нас в дом, где мы прежде всего наливаемся зеленым чаем. Затем лапша, политая кислым молоком, и лепешки. Хозяин не курит, но вскоре находится и махорка.

Пол комнаты устлан одеялами (обувь мы оставляем у дверей); в стенах традиционные ниши со старинными, окованными жестью сундуками. Ниша в парадном углу разгорожена полочками, приспособленными для книг. Хозяин находит в одной из книг упоминание о Кухистане: «Был Кухистан — край скорби и обмана, затерянный меж каменных громад».

— Кухистан… — говорит он. — Мой Кухистан… Все, что вы видели, и то, что еще будет, — все Кухистан.

Хозяин расспрашивает нас о Москве. Он был в ней в сорок первом и прошел от ее стен до озера Балатон в Венгрии.

Москва… Огромный, полный движения город, где все сбывается, если решительно захотеть, — вплоть до поездки в Кухистан.

Чтобы разбудить нас утром, заводится будильник.

Из Динаболо уже ведет дорога. Дорога новенькая. На ее пыли отпечатался пока единственный автомобильный след. Машина привезла в кишлак части разобранного самоходного комбайна. Его соберут на месте. Мы, возможно, в первый и в последний раз в жизни видим, как молотят по старинке. По круглой площадке, устланной соломой, сбиваясь мордами, ходят быки, вышелушивая копытами зерно.

— Привет москвичам! — здоровается шофер, блестя зубами. — Вам повезло. В прошлом году здесь не было ни дороги, ни машины. Погостите еще денек: управлюсь с делами, завтра повезу вас в райцентр. А там до Москвы рукой подать.

Нет, не станем мы ждать. Каких-нибудь километров пятьдесят — сколько их осталось позади! Тем более что это последние пятьдесят километров; тем более что нам обещают виноградники вдоль дороги. Да и рюкзаки совсем опустели…

Бойкая дорога. Почти как улица. Кажется, никогда мы не видели столько людей сразу: по три, по пяти-семи человек. Уже уверенно мечтаем о том, как выспимся по приезде в Москву… Нет, отоспимся мы еще в поезде. И там же, в вагон-ресторане, закажем отбивную пожирнее. С жареным картофелем! И услышим «Последние известия». Какие новости произошли в большом мире за время нашего отсутствия? И вернемся к будничным делам, по которым уже соскучились. Встречаясь, будем говорить: «А помнишь?..» Да, надо будет послать фотографии голубоглазым таджикам с Искандеркуля, в кишлак Маргузор и гостеприимному чабану из урочища Ахба-Сой. Это на всю жизнь уже «наш Кухистан» — край гор и радушных людей. Мы оставляем здесь частичку своего сердца. Это — метафора, но она правдива.

В Москву! Я открою этот город для себя заново, как Кухистан. Я начинаю чистую страницу. В моих воспоминаниях лишь ледяные изломы гор и перевалы, пройденные нами. Дорогу осилит идущий — это я понял твердо.

Горячая пыль взрывается под ногами. Свешиваются из-за дувалов виноградные гроздья — зеленые и черные с сизым налетом. Мы едим с разбором — только черные. И губы наши приобретают сапожный глянец.

Кишлак сменяется кишлаком (даже Юрий уже не записывает их названия), виноградник — виноградником (даже меня прошибает оскомина), одни прохожие — другими (Сергей каждого приветствует «Салям алейкум», очень гордясь знанием языка).

Нина едет верхом на ишаке, держа в руках помидор. Ишака и помидор ей предоставил случайный попутчик, который никак не может сообразить, как мы попали сюда из Сталинабада.

В таком виде бодрый кортеж, сопровождаемый тучей ребятишек, вступает в кишлак Норимон, где есть все, что душе угодно: промтоварный и продовольственный магазины, чайхана, почта и попутные автомашины.

Под раскидистым карагачем в ожидании машины сидят московские студенты, едят урюк, а косточки сплевывают в арык.

— ПОСАДКА, — раздался голос в динамике.