Первым узнал от горных таджиков о перевале в верховьях Карасу, на берегу которой мы стоим, путешественник прошлого века А. П. Федченко. Ему было в ту пору столько же лет, сколько Сергею сейчас — 26. Федченко пытался пробиться к перевалу кратчайшим путем — с севера, с низовий Карасу. В узкой теснине горной реки он пустил своего коня прямо по воде против течения, не найдя другой дороги. Поток опрокинул и коня и всадника. Федченко повернул обратно.

Мы же проделали долгий путь и вышли на Карасу с востока, выше опасной теснины. И теперь впереди нас обычное ущелье, похожее на многие другие, пройденные нами, с той лишь разницей, что на карте это место опять расплывается белым пятном, где перевал отмечен не точным крестиком, а неопределенной стрелкой.

В масштабе карты стрелка занимает целиком долину, а треугольный наконечник ее покрывает сразу все пять цирков, которыми долина заканчивается. Цирки соединены с ней ниточками ручьев, образующими основной стебель реки, как ягоды, повисшие на конце веточки. Сергей торжествующе стирает карандашную стрелку и набрасывает схему речных истоков.

Далее следует действие, во многом напоминающее гадание: Сергей колдует с компасом и в сомнении смотрит поочередно на каждый из цирков. Я предлагаю кинуть монетку: орел-решка — в какую сторону направиться? Но Сергей уже сделал выбор:

— Там перевал.

Пока мы поднимаемся по камням в левый цирк, нас презрительно освистывают рыжие сурки. Они стоят на карауле у своих нор и прячутся не раньше, чем рассмотрев нас вблизи. Когда мы забираемся на моренную гряду, впереди оказывается печально знакомое сплошное полукружье скал без единого разрыва. Опять извлекается компас, опять Сергей сосредоточенно почесывает карандашом за правым ухом. Потом коротко бросает Юрию:

— Пошли!

В то время, как они вдвоем бродят в разведке, мы выпекаем на благоразумно прихваченных по дороге дровах лепешки. На них идет последняя мука, остатки круп и раздробленные макароны. Туда же вытряхивается мешочек из-под сахара.

Зато очаг у нас из первоклассного мрамора, как в старорежимной адвокатской квартире. Повсюду валяются белые куски с блестящими кристаллическими изломами.

Готовые лепешки мы выразительно раскладываем на камне, чтобы Сергей, возвратясь, сразу же обратил на них внимание. Он молча пересчитывает лепешки и сумрачно кивает головой.

— Перевалить, конечно, везде можно. Но должен ведь быть настоящий перевал, раз Федченко слышал о нем от таджиков.

На карте свеженарисованный цирк перечеркивается жирным крестом. Ночью Сергей ворочается под одеялом, а мне снится студенческая столовая и длинное, как лозунг, меню.

Утром делят лепешки. Сергей отказывается в нашу пользу от своей доли.

— Товарищи, — с неожиданной кротостью в голосе говорю он. — Еще день, только день… Перевал должен быть в соседнем цирке. Перевал существует! Возвратиться через Мухбель всегда успеем.

Наверное, так Колумб уговаривал взбунтовавшихся матросов потерпеть и плыть дальше к Индиям.

— Иначе стоило ли затевать всю эту пешую одиссею, — торопливо убеждает Сергей, заметив, что мы поперхнулись лепешками. — Столько пройти — и бестолку… Я обещаю вам на сегодня хорошую погоду, а на завтра — гостеприимный кишлак с айраном и яблоками.

— Ладно, — вздохнув, соглашается Нина. — Только сперва ты съешь свою лепешку.

Мы закусываем зеленым луком, стрелки которого в изобилии торчат из земли, и вспоминаем шоколадные паровозы, подаренные нам на дни рождения.

Следующий цирк похож, как две капли воды, на предыдущий. Те же отвесные, готического вида скалы в вертикальных трещинах сверху донизу; те же моренные гряды, из которых каждая, пока взбираешься по ней, кажется последней; фирн, ледник. Посреди ледника озерко с вертикальными стенами, в котором плавают миниатюрные айсберги.

Сергей торопит нас. Я чувствую: если мы и сегодня не найдем перевал, он выпросит еще день.

За озерком тянется хаос скальных обломков, коричневых на поверхности, обращенной к солнцу. Когда-то они покоились неподвижно, вросшие в лед. Но темная поверхность днем сильно нагревается, лед из-под них вытаял, и многотонные громады шевелятся, едва ступишь ногой. Это сползшие с ледником обломки полуразрушенной впереди стены. Перевал — там!

…Мы стоим, обнявшись, на узком скальном гребне. Гиссарский перевал — вот он! Впереди — ниже нас — голубоватый козырек ледника со стекающей в долину рекой. Сзади — тоже ниже — горный цирк, пройденный нами. Любопытно, что никто не произносит сейчас ни слова, не пытается как-нибудь по-своему выразить радость, точно обычное звучание слов или несдержанный жест оскорбят товарищей. А все вместе мы можем проявить свою радость только так — положив друг другу руки на плечи. И в записке, оставленной в сложенном из камней туре, говорится не о каждом из нас, а обо всех сразу: «…группа московских студентов первой взошла на Гиссарский перевал».

Это не бог весть какое открытие — лишняя пометка на подробной карте, нужной лишь для геологов. Но мы шли, избрав его своей целью. И вот стоим здесь.

Однако с такой минутой — торжественной и несколько сентиментальной — соседствует и печальная минута. Нельзя оставаться на вершине вечно. Надо оглядеться и избрать новую цель. И начинать путь сначала.

За перевалом Мухбель все чаще встречаются люди. В основном это пастухи и паломники. Здешние места представляют отличные пастбища, но они же считаются святыми.

Древние жители этого края исповедовали зороастризм. Само название народа — таджики — происходит от слова «тадж» — корона, головной убор огнепоклонников. Сюда, в междугорье, открывающееся к западу, собирались пастухи и земледельцы проводить на покой солнце и приносили несложные жертвы, чтобы оно появилось вновь на следующее утро. И оно действительно появлялось, если, разумеется, не бывало закрыто тучами.

Священная книга огнепоклонников «Авеста» утверждает: «Тот, кто обрабатывает землю левой рукой и правой, правой рукой и левой, тот воздает земле прибыль. Это подобно тому, как любящий муж дарует сына или другое благо своей возлюбленной жене, покоящейся на мягком ложе. Кто сеет хлеб, тот сеет праведность».

И земля в полном соответствии со священным писанием (и законами биологии) рожала именно то, что на ней сеяли.

«Клянусь богом! — яростно восклицает древнетаджикский поэт Дакики. — Никогда не увидит рая тот, кто не идет путем Зороастра». Я не спешу в рай, мне будет там скучно.

В первые годы мусульманского летосчисления в страну стали проникать арабские миссионеры. Они тоже обещали рай, но настаивали на аллахе. Проповедь новых истин пришлась не по душе жителям. Одного из миссионеров, за которым легенда закрепила имя Хазрет-султан, они пытались даже побить камнями. Но холм, на котором стоял проповедник, волею аллаха поднялся недосягаемо над землей. Так повествует легенда и добавляет, что святой до сих пор живет на вершине.

Последний факт мы проверять не стали. А гору видели. Она имеет форму правильной пирамиды, точно и впрямь ее воздвигали искусные божеские руки. У подножия горы расположено кладбище для наиболее достойных мусульман. Могилы увенчаны шестами, чтобы праведнику легче было забраться на небо. Шесты шаткие.

С горы навстречу нам спускается траурный кортеж. Кавалькада живописных всадников в чалмах и ярких халатах. Посредине на носилках несут покойника, завернутого в такую же чалму. Правоверный мусульманин постоянно носит на голове скрученный жгутом саван, напоминающий о смерти и загробном мире.

Кавалькада движется быстро, чтобы поспеть к вечерней молитве, всадники не сдерживают лошадей, и пешим носильщикам приходится почти бежать. Мы сходим с дороги и сдергиваем с макушек носовые платки, которыми прикрывались от солнца. Процессия сворачивает на кладбище.