При этом «отстающее» пространство формировалось через противопоставление остальной Шотландии, «модернизирующейся» в рамках Великобритании, и задавалось оппозицией «отклоняющемуся» от провозглашенных англо-шотландской унией норм региону. Таким образом, вариативность географического воображения Хайленда не только отражала неопределенность, с которой многие военные и штатские чины и их агенты сталкивались в Горной Стране, но и соответствовала поворотам хайлендской политики Лондона, отражая процесс интеграции гэльской окраины в Соединенное Королевство.
Это выстроенное вдоль шкалы исторического прогресса и наполненное задором философии «улучшений», оригинальной шотландской рецепцией идей Просвещения представление о географии Хайленда, в свою очередь, способствовало начертанию этнографической карты лояльностей горцев, особенно актуальной во время мятежей якобитов в 1689–1759 гг. Географическое воображение комментаторов представляло Горную Шотландию в свете этнокультурных особенностей ее обитателей.
Таким образом, границы мятежа, источником которого Хайленд считали в остальном Соединенном Королевстве до окончательной ликвидации военной угрозы якобитизма в 1759 г., определялись через пределы распространения практик насильственного характера (разбой, грабеж и вымогательство). Понятным Короне и правительству и принятым в холлах Вестминстера языком авторы рекомендаций по умиротворению Горной Страны отстаивали собственное представление о пространственных пределах ее мятежности и способах сокращения этих опасных для королевства границ.
Кроме того, в результате обращения к географическому воображению властей доказано, что картографические труды, созданные по заказу чинов шотландской службы, являлись не только отражением конкурентной борьбы сторонников различных интерпретаций оспариваемого ими пространства Горного Края. Одной из важнейших функций картографирования в процессе решения «Хайлендской проблемы» являлся сбор агентурных сведений о мятежной гэльской окраине. Карты Хайленда, составленные по заказу военных и штатских чинов, таким образом, необходимо читать не только как отражения географической реальности и/или идеологические конструкции Лондона, но и как результат совместных усилий британских чинов и их местных агентов по географическому воображению мятежной гэльской окраины.
Именно такой подход позволяет выявить связи между расширением британского присутствия в крае и его интеллектуальной колонизацией, ростом политического контроля и участия в этом процессе заинтересованных представителей местных элит.
Британский случай обращения к этнографии как колониальной практике по-прежнему связывают с политикой империи за океанами. Между тем в ходе работы мы пришли к выводу, что в конце XVII — первой половине XVIII в. Горная Страна являлась самой близкой и опасной лабораторией империи по испытанию различных проектов формирования, укрепления и расширения лояльности Короне и правительству в Лондоне в условиях мятежей и угрозы вторжения иностранной державы, а приобретенный в Хайленде опыт в результате административных назначений переносился в заморские владения Британской империи.
При этом этнографические описания Горного Края представляли собой процесс не только языкового, но и культурного перевода местных реалий в понятия и нормы, принятые в остальном Соединенном Королевстве. Особый этнографический интерес в этом смысле у авторов мемориалов, рапортов и прочих отчетов о состоянии Горного Края и способах решения «Хайлендской проблемы» вызывали категория «горского наряда», служившего для ответственных за умиротворение края британских чинов самоочевидным визуальным этнографическим признаком «мятежности» в Горной Шотландии, и категория «Горной войны», в которой они усматривали необходимую конкретизирующую практическую модель этнографического анализа этой «мятежности».
В целом же образ горца играл роль конституирующего «Другого» в процессе формирования юнионистской и имперской идентичности в рамках заключенной в 1707 г. Англией и Шотландией унии. Его описания в проектах реформирования и «цивилизации» Хайленда представляли собой набор черт «идеального» британца, которые необходимо воспитывать в подданных с целью укрепления присутствия Лондона на имперских окраинах. В рамках популярной в эпоху Просвещения теории стадиального развития народов за горцами резервировали право и возможность прогресса, однако альтернативой являлось их исчезновение как результат пребывания в состоянии «варварства».
В этом смысле этнографические штудии правительственных комментаторов предполагали для Горной Страны сценарий внутренней колонизации, в большей мере напоминающий традиционные имперские практики континентальных европейских держав, чем собственно британские, принятые за океанами и, как часто считается, отражавшие особый характер колониальной политики этой «морской» империи.
Проекция власти британского государства в Горной Шотландии в процессе интеллектуальной колонизации этого мятежного края при помощи административных этнографических штудий с самого начала и с переменным успехом решала две взаимосвязанные задачи. Первая состояла в том, чтобы наполнить необходимым этнографическим содержанием образ «взбунтовавшегося» шотландского горца. Аналитические категории естествознания, политэкономии, сравнительной филологии эпохи Просвещения и первого века глобальных империй позволили ответственным за умиротворение Горной Страны чинам и их агентам в Хайленде вообразить шотландского «ирландца» как британский вариант ирландского гэла, отличавшийся от собратьев с «Изумрудного острова» скорее расположением на универсальной шкале исторического прогресса, чем какими-то особыми этнографическими признаками.
Родство шотландских и ирландских гэлов оказалось для Лондона политически и идеологически значимым фактором. «Ирландец» в Горном Крае в качестве объединяющей военно-политической и культурной угрозы был призван помочь остальным подданным Соединенного Королевства объявиться «британцами», внося ощутимую лепту в конструирование этой юнионистской и имперской идентичности.
Вторая из указанных выше задач носила более практический характер и состояла в выявлении и применении этнографической формулы «мятежного» горца в процессе умиротворения и «цивилизации» Хайленда (в обоих случаях недвусмысленно подразумевая искоренение якобитизма).
Таким образом, если в первом случае решение «Хайлендской проблемы» представляло собой скорее риторическую модель конструирования британской политической нации, то во втором случае настоятельно требовалась деконструкция воображенной Эдинбургом и Лондоном в шотландских горах этнической группы (шотландский «ирландец»), ее конкретизация и упрощение (до категории «мятежного» горца), чтобы определить и преодолеть специфические горские факторы возмущения в Горной Шотландии.
Это обстоятельство вновь подтверждает, что такая административная этнография Горной Страны выступала в качестве культурной технологии окраинной политики Великобритании в Хайленде в 1689–1759 гг. Следовательно, различные уровни этнографического знания, на которые распадался внешне цельный и непротиворечивый образ шотландского горца, предполагали возможность их применения на различных уровнях хайлендской политики Лондона.
Анализ попыток правительственных комментаторов понять, объяснить и использовать специфику феодально-клановых отношений в Горной Стране нашел свое выражение в том, что «политическая анатомия» Горной Шотландии раскрывала социально-экономическое содержание «Хайлендской проблемы», а «политическая арифметика» Хайленда предлагала математически выверенный алгоритм ее решения.
Анализ особенностей восприятия феодально-клановых отношений неблагонадежных подданных Короны в Горной Стране и попытки их реформирования с помощью рационализирующего статистического описания с целью получить идеальных подданных на гэльской окраине представляли собой основные формы мобилизации местных традиций в рамках интеллектуальной колонизации Горной Шотландии.
