Сдержанно, не без опаски Генри пересек комнату и добрался к двери, потрепав по пути взволнованную Найду. Перед тем как позволить непрошенному гостю не просто войти, но увидеть маленький храм, юноша еще с минуту подумал.

Отворившись, дверь обнажила виновника хода дел – на пороге стоял отец парня. Мужчина выглядел, как всегда, безупречно: дорогой костюм, пошитый известным дизайнером по индивидуальным меркам, уложенные иссиня-черные волосы, которые, несмотря на возраст, не выказывали ни намека на седину и какие достались Генри в наследство. Наконец, Голдман всеми фибрами источал такую уверенность, что ей, пожалуй, не грех было захлебнуться.

Почти все внешние черты и повадки Генри перенял у отца. От матери ему достался только цвет глаз, но и те, за счет матовой бледности лица, приобрели у него гораздо более насыщенный оттенок.

– Ну, здравствуй, Генри, – в сравнении с басом Голдмана тон парня казался ему же до нелепого детским.

– Что тебе надо? – чуть более эмоционально, чем намеревался изначально, отреагировал юноша.

Голдман презрительно усмехнулся, что в аккомпанементе с его тембром голоса прозвучало невыносимо зловеще:

– Мда, не так я себе представлял встречу отца и сына после долгой разлуки.

Каждое слово было наполнено ядом ехидства, последние три – протянуты нараспев.

– Я не стану делать вид, будто между нами может состояться дружеская беседа. Говори, что тебе нужно, и уходи.

Если речь Голдмана походила на медленное, мучительное истязательство жертвы, фразы Генри приравнивались к быстрому, точному броску в цель.

– Ах, сразу к делу? Хорошо, вижу тебе, сын, все же хватило ума позаимствовать у меня хоть что-то толковое.

Даже выскочившая от напряжения вена не исказила совершенное лицо юноши. Он молчал, взглядом приглашая Голдмана продолжать.

– Ты, я уверен, прекрасно помнишь: суд через две недели и для дачи показаний твое присутствие там обязательно.

Лицо парня по-прежнему лишено было всяких эмоций, однако отец, как никто, понимал: Генри воззвал ко всей силе духа.

Между этими двумя никогда не царили теплые отношения, но такое, отравленное настроение по отношению к отцу объяснялось причиной развода родителей. Парень силился не вдаваться в подробности, но в газетах то и дело писали о компаньонке, с которой, отдыхая на острове Барбадос, заметили мистера Голдмана.

Худшее – в доказательство своих находок, журналисты любезно предоставляли фотографию молодой спутницы Голдмана. Снимок предательски выдавал возраст миловидной девчушки, и тот едва ли превосходил оный Генри.

На лице у брюнетки лишь слепой не смог бы заметить укоренившихся следов праздной, не обремененной заботами жизни. Ветер развивал ее густые, пышные волосы, длиной до неестественно узкой талии. Темно-каштановый оттенок кудрей вступал в цветовую гармонию со смуглой кожей.

На фотографии девушка с полным знанием дела обнажала свою белоснежную улыбку. Она смеялась, и Генри готов был поклясться, что слышит смех этот через тысячи километров. «Она так похожа на маму в молодости. Только тон волос в несколько раз темнее», – пришло парню на ум.

Он не знал или не хотел знать, каких усилий стоило маме переживание удара. Генри очень любил свою мать, и, хотя в ходе некоторых споров их взгляды на многие вещи расходились – так расходятся уставшие друг от друга соседи по квартире, надеясь никогда не встретиться вновь, – она всегда поддерживала сына в жизненном выборе и не смела судить за иное видение мира.

Генри не догадывался, но мать поняла его и в этот раз, когда он, не в силах больше видеть ее страдания и оттого терпеть муки собственных, сбежал от затхлой и опостылевшей ему атмосферы конфликта. Уже не просто семейного, но вынесенного на суд жадной до сплетен публики.

– Так вот, хочу тебе напомнить, – продолжал Голдман, – что все наследство, которое тебе грозит получить, принадлежит не Алисии, но мне. И от моего решения зависит, достанется оно тебе или нет.

Генри, кажется, начинал понимать, к чему клонит отец, и не хотел, но убеждал себя выслушать речь до последнего слова. Парень тайно надеялся: возможно, он страшно неправ, если мыслит дурное в отношении планов отца.

– Генри, ты умный парень и точно знаешь: скандал, учиненный строчилами, и без того доставил мне кучу хлопот, потрепал репутацию. Сейчас же, когда я намерен баллотироваться в мэры, утрата поддержки среди людей тем более не сыграет мне на руку, – он замолчал, то ли давая себе время передохнуть, то ли надеясь, что сын додумает окончание мысли сам. Парень упрямо не отзывался.

– Что ж, прелюдия подошла к концу, – начал терять терпение Голдман. – Генри, мне нужно, чтобы на суде ты опроверг информацию о том, будто та леди могла иметь ко мне хоть какое-то отношение, отличное от дальне-родственного. Скажем, она моя племянница, твоя троюродная сестра. Кроме того, ты подтвердишь, что она никак не влияла на развод. Если будет угодно, изобрети нелепость о несхожести наших характеров.

Я знаю, ты достаточно горд, чтобы выполнить мою просьбу. В этом случае ты обязан понять: твой отказ станет самой серьезной ошибкой. Дороги на должности в престижных компаниях, заработная плата в цифру, тянущую за собой пару-тройку нулей, и жизненный уровень, достойный сына будущего мэра города – все эти понятия перестанут для тебя существовать прежде, чем ты вообще о них узнаешь…

Не появись в груди свинцовая тяжесть, парень свалился бы от головокружения, внезапно его охватившего. В ушах у Генри шумело. Ему стоило немало сил продолжать делать вид присутствия – в разговоре и в комнате.

– Генри, в нашей жизни все имеет конец, молчание тоже. Чем занимает тебя твоя голова, что ты не можешь удостоить меня простецким ответом?

Голдман неприкрыто раздражался, и парень выдавил из себя пару звуков. Он надеялся, будто те заимеют хоть какой-то смысл в сочетании друг с другом.

– Извини, отец. Прямо сейчас твой сын занят совершением самой серьезной ошибки в жизни, – упрямым взглядом Генри бросал ему вызов.

– Что ты сказал?

Интонация Голдмана выдавала: он не ожидал такого исхода, даже зная о непреклонности сына. Опытный бизнесмен, мужчина годами оттачивал манипуляции, и провалившиеся шантажи до сих пор застигали его врасплох.

– Ты слышал, что я сказал, – твердо повторил Генри. – Всю мою жизнь ты готовил меня к подобному выверту с твоей стороны, а потому я уже отказался от тех подачек, которые ты мог швырнуть мне. Я не стану порочить ни мать, ни… кого-то еще. Я сделал выбор и готов понести за него ответственность.

С полминуты отец рассматривал сына, словно перед ним стоял заклятый враг, после чего – уже без прежней дерзости в голосе – произнес:

– Что ж, будь по-твоему.

Голдман медленно развернулся и размеренным шагом покинул квартиру. Генри остался стоять, понимая: принципы его слишком ценны, чтобы расстаться с ними без боя.

К тому времени как Катерина вошла в дом родителей, малая стрелка часов близилась к четырем. Они жили за пределами города, хотя частный сектор начинался столь скоро и резко, что казалось, будто все еще в его черте. Девушка горячо любила – как она шутливо ее называла – деревенскую жизнь и теперь, став заложницей съемной квартиры, страшно скучала по возможности выйти во двор и предаться ласканиям солнца.

Совсем близко от домика пролегали речка и лес, и, когда погода ее баловала, а в душе у Рудковски благоухал настроенческий сад; если девушка жаждала вдохновения или, напротив, хотела прогнать угнетающие хороводы мыслей, она всегда отправлялась в маленькое путешествие. Там, на природе, душа ее превращалась в весенний цветок.

– Катерина, доченька, мы так рады тебя видеть! – встретила девушку мать.

– Ну, ты глянь, кто приехал. Мелания, беги встреть сестру, – поприветствовал девушку глава семейства.

Катерина, на чьи глаза по приезде домой наворачивались слезы радости, услышала скорый топот маленьких ножек.