Отточенная харизма Генри, непривычное для хозяев кофейни стремление урвать должность – эти два фактора стали веслами, какими гребет изо всех сил, завидев сигнальный маяк, отчаявшаяся ступить на землю жертва кораблекрушения. Различив сильные стороны парня, работодатели не решились потратить времени на раздумья, и уже на следующее утро Генри учился искусству заваривания кофе.

Будучи с детства смышленым, упрямым в своих начинаниях, парень, решившись на что-то, не медлил. Он выстраивал план, как достигнуть пункта, и шаг за шагом к нему приближался.

Что удивительно, даже бесчисленные миллионы отца не испортили юношу, не отбили желание трудиться и телом и мозгом. Тем более что зависеть от них Генри не собирался. Так, отныне пять дней в неделю парень натягивал образ старательного студента и изучал им до сих пор не познанную, а потому требующую особого усердия дисциплину.

Выходные же были полностью посвящены дорогой ему Найде. Любовь к собаке Генри в первую очередь выражал, уделяя ей свое время. Безвозвратно утекающее, а потому равно частичке жизни, какую парень любезно даровал собаке.

Вряд ли кто-нибудь мог объяснить эту близость между двумя созданиями. Заключалась она в том, что до появления пса Генри всю жизнь провел в молитве – молитве встретить достойного собеседника, интеллект, с которым ему захотелось бы считаться.

В собаке же парень увидел искренность и бескорыстие, исключительный разум и чуткость, осознанность и принятие. Казалось, пес знал о своем предназначении намного больше, чем кто-либо из завышенной важности вида Homo sapiens. Оттого за семь лет, проведенных с собакой, Генри ни разу не обратился к ней с меньшей почтительностью, чем к наставнику. Потому время, отданное мудрой спутнице, походило для парня на некий дар свыше.

С первых дней Генри решил облачиться в исследователя и выведать тайны, которыми мог изобиловать Энгебург. Отправляясь в кофейню, он ставил четкую цель добраться новым маршрутом. На прогулках с Найдой полагался на пса в выборе неизвестной тропы. Возвращаясь домой, парень прислушивался к обывакам и делал попытки проникнуться их образом жизни – в конце концов, скоро последний станет частью его самого.

Однако к какими уловкам ни прибегал Генри, однообразие города вскоре ему опостылело. Не будь парень любителем созерцать, не являйся он обладателем богатого внутреннего мира, – гораздо более красочного, чем мир реальный – он неминуемо взвыл бы от скуки. Благо, в отличие от большинства своих сверстников, Генри не приходилось скучать наедине с собой. Так что какими бы монотонными не казались внешние обстоятельства, внутри у него постоянно играли пьесы из палитры разных цветов.

Единственным преткновением в попытках дружить с внешним миром для Генри являлась тотальная неспособность дружить с людьми. Вступая в беседу, парень всегда видел в собеседнике то умственную ограниченность, то вопиющую невоспитанность. Даже те редкие дебаты, что случались в его относительно устоявшемся круге, нагоняли на Генри тоску. Приученный оперировать логикой и аргументами, парень не мог терпеть лишенных связи выкриков и бестолковых угроз.

Вот почему, уезжая из места, где он провел свои двадцать четыре, юноша грезил не только о смене жизни, но и о поиске родственных душ – душ, с которыми он обсуждал бы тревожащие вопросы и питал разум и потенциал.

Впрочем, этот пункт хитроумного плана Генри передал по большей части в руки судьбы. Ведь доведись ему встретить ту самую душу, вряд ли получилось бы взять под контроль чужую жизнь, как и приковать человека к себе, размышлять и действовать за него. Злодеяние сродни этому означает убийство того, кто лишился возможности самостоятельно думать, а затем делать то, что командует собственный мозг.

Смерть, конечно, не станет реальной, физической, бесповоротной, но от этого ситуация не улучшится, как плохая погода с приходом весны. Дозволяя чужому разуму завладеть его собственным, человек превращается в нечто, лишенное смысла, пустое, бесцельно живущее на земле.

– Найда!

Генри вышвырнуло из мыслей, какие обычно его занимали в философский вечерний и девственно чистый утренний час. Триггером стал пакет с продуктами, которые пес волей случая рассыпал по всему полу.

Найду едва можно было назвать собакой взбалмошной, невоспитанной. И проказов от девочки обычно не следовало ожидать. Поступил так однако пес оттого, что, не смея тревожить уставшего друга, он все же не мог обойтись без кормежки. А потому достать из пакета корм решился собственным существом.

– Найда, девочка моя, прости. Мои мечтания когда-нибудь погубят нас обоих, – добродушно, с нежностью в голосе произнес Генри и присел погладить собаку. Найда смотрела на парня взглядом, осознающим вину, но понимающим: прощение она заслужила одним только фактом присутствия в жизни друга.

– Ох, Найда, мне иногда кажется, что в этом мире жить проще, если думаешь меньше. Отчего-то состояние вне сна зовется активным. Якобы, человек после дремы становится бодрым и бдительным. Ха, бодрым и бдительным. И это лежащий на пузе и впитывающий телевизорный мусор герой зовется активным? Или бдителен тот работник с шаблонными действиями, выученными и вымученными фразами, который день ото дня плетется в серый офис, чтобы затем повторить цикл опять?

Найда коротко рыкнула, разделяя негодование друга, и Генри с улыбкой поднялся насыпать ей корм.

– Найда-Найда, когда человек наконец осознает магию собственной черепушки, когда он поймет, что под силу ему сотворить простой мыслью и действом, тогда, вероятно, его перестанет страшить прощание со старым. Тогда его мозг наконец зашевелит детали, и он рискнет опробовать новый путь.

Катерина вихрем влетела в комнату, хлопнула дверью и со злостью швырнула пальто и сумку на кровать.

– Он вынужден мне отказать, черт его подери! – случившийся более часа назад курьез все еще удерживал девушку в своем плену и виделся ей позорным провалом.

Катерина давно обрела привычку тотчас же получать желаемое. Помогал ей в этом ниспосланный природой дар с ходу нравиться окружающим, причем независимо от ее поведения и речей, который порой рубили острее сабельного клинка. И сейчас, не сумев утолить свою прихоть, девушка билась в истерике, и чтобы хоть как-то уменьшить, затолкнуть в закрома души недовольство, Рудковски решила заняться любимым делом – работой.

В перевод Катерина ныряла всякий раз, когда чувства казались ей нестерпимыми. Так и теперь она просидела в статьях до самой ночи, лишь иногда отмахиваясь от мыслей, стихийно влетавших в голову и столь же быстро ее покидавших. «Беспроигрышный трюк – загрузить свой процессор до такой степени, чтобы помещение, куда метят дурные мыслишки, забилось доверху», – гордилась спасательным якорем девушка.

Однако каким бы специалистом в дисциплине сознания ни считала себя Катерина, сколько бы битв ни одерживала она над разумом в течение дня, ночью исход войны всегда предвещали гнетущие думы. Бывало, Рудковски часами прокручивала неудавшиеся диалоги, невысказанные желания, необоснованные страхи. Порой последние, в силу многократного повторения и закрепления в памяти, казались настолько реальными, что биение сердца ее учащалось, как будто перед тем девушка пробежала марафон на пару миль.

В такие моменты Катерине хотелось куда-нибудь спрятаться, свернуться в клубочек, словно котенок. Когда же калейдоскоп ощущений в конце концов упорядочивался, девушка ненадолго падала в сон. Впрочем, последний обычно был до того чутким, что едва различимые шорохи или порывы ветра могли тотчас выдернуть Рудковски из мира грез.

За эти причуды девушка и ненавидела ночь как часть суток, но утро… Утро всегда означало попытку начать все заново. Оно походило на новую жизнь, несущую и возможности, и ресурсы, чтобы за них ухватиться. Магию утра Рудковски равняла с восторгом от Нового года: в душе в это время парили надежда и вера в лучшее.