– Значит, по ледяной стене неприступности пошли первые трещины.

Тон и взгляд Карлы казались такими жгучими, что Катерина уже не могла увильнуть от ответа, но тем не менее попыталась:

– Что? Ты о чем?

Девушка знала: перехитрить Карлу проще, чем найти на небе Большую Медведицу – единственное созвездие, которое легко поддавалось глазу Рудковски. Однако на этот раз поверхностность Карлы как будто забыла пробудиться.

– О-о-о, Катерина, не смей! Сколько лет ты прикидывалась невинной монашкой и носила апостольник недотроги? Ты можешь дурачить кого угодно, но я-то знаю: эта твоя напускная задумчивость прячет лишь заячью пугливость!

Катерина хотела обидеться, но вовремя вспомнила: на правду не обижаются. Она пообещала подруге рассказать обо всем по пути домой, и Карла, довольная таким исходом, резво поднялась.

Рудковски, растягивая драгоценное время в кофейне, принялась не спеша устранять со стола следы присутствия. После того, как в нем стало видно свое отражение, а глаза Карлы уже побаливали от их закатываний, девушки взялись за руки и побрели к вешалке – та сторожила их наряды.

Армут покинула кофейню первой, и Катерина, лишившись надзора подруги, бросила прощальный взгляд в сторону Генри. Попав в занятого делом баристу, тот не был встречен взаимностью, и Катерину кольнул факт их неизвестного будущего: они не то чтобы не договаривались о последующих встречах – «знакомцы» не обменялись даже контактами, чтобы договоренности эти стали возможными.

С многообещающих событий прошло две недели, и Катерина, со временем отпустив ситуацию, сейчас беспечно напевала, помогая отцу делать переучет снастей в его рыболовном магазине.

– Значит, снова на вольных хлебах? – подытожил мистер Рудковски после рассказа дочери о работе.

– Свобода. Самодостаточность. Независимость, – деловито напомнила свои мироустои девушка, расставляя по полкам товары последней партии.

– Мда, вы, молодежь, сегодня все охвачены одним недугом, – осуждающе произнес Рудковски. – Хлебом вас не корми, рветесь скорее назваться самостоятельными. Заработав копейку, утолив расходы на жрачку и спячку, вам обязательно встретиться с мозгоправом, – так Джозеф высказывался о психологах. – Какой черт дернул вас по ним шататься? Вот мы обходились без всяких ваших психологов, и посмотри: нормальными выросли.

Катерина устало выслушала эти нравоучения, и отец, кинув философское: «Что вы за поколение?», вышел на склад.

Девушка не утруждала себя в такие моменты тем, чтобы перечить отцу: ни один из них не мог склонить другого на сторону своих взглядов. Однако всякий раз, включи мистер Рудковски шарманку о потраченном поколении, что-то в душе девушки искренне возмущалось.

Сама Катерина видела в сверстниках большую надежду на будущее. То были люди, по большей части нацеленные на пожизненное обучение новому, глобальное достигаторство, на то, чтобы в отличие от предшественников искать проблемы не в окружении да неисправности мира, – симптомах болезни – но в себе, собственных неучтенных погрешностях – давно проросших глубоко внутрь корнях.

Катерина закончила свою часть еще до того, как отец вернулся со склада. Она частенько помогала Джозефу, когда Шмальц под неубедительным – так девушке виделось – предлогом не мог явиться на место их с Рудковски детища. И хотя мужчина смущался просить дочь о содействии в «не женском деле» и всегда предлагал награду за «выручательство», Катерина отказывалась брать с отца даже малую сумму.

– Разрешите доложить? – обратилась девушка к Джозефу. – Спиннинги разложены, ценники приложены, коробки уничтожены.

Катерина приняла стойку солдата, и зрелище, дополненное армейским тоном, развеселило отца. Он рассмеялся, если за смех можно было считать его зловещий рогот, и, как обычно, покрылся краской спелого помидора.

– Вольно, – едва успокоившись, вытолкал из себя Джозеф. – Домой побежишь? – нежность, когда таковая звучала в словах Рудковски, могла хорошенько огреть наблюдателя по голове: меньше всего ожидаешь заботу от почти стокилограммового амбала. И единственным человеком, к проявлениям этой теплоты приспособленным, числилась Катерина.

– Ох, если бы! – мечтательно оперлась головой на стенку девушка. – Дела-заботы…

Дела ее заключались последние две недели в выискивании донжуана, влюбляющего с первой чашечки кофе. И если второе девушка ненавидела до сих пор, по первому она мучительно тосковала.

После несуразного перформанса их трио в «La clé» Катерина и Генри не то чтобы не вступили в контакт, они ни разу даже случайным образом, как у них было принято, не пересеклась. Не появлялся парень и в самом кафе, и теперь, часами бродя по улицам Энгебурга, не верующая в Господа Катерина пошла на крайние меры – стала молиться о встречах. Свидание непременно должно состояться: они не прощались.

– Ну, не буду задерживать, – развел руками, намекая на пламенные объятья, мистер Рудковски.

Катерина печально глянула на отца, подошла к нему, поцеловала в покрытую щетиной щеку и, кивнув головой, побрела на поиски счастья.

За время ее безуспешных попыток нечаянно отыскать Генри – заявиться ради него в кафе не позволяла гордыня – Катерина придумала и развила теории исчезновения парня. Впрочем, все они в конечном итоге казались настолько глупыми, что девушка даже ругала себя за богатство воображения и бедность здравого смысла.

Тогда же Рудковски сделала вывод: Генри пугает, но одновременно манит ее азартную душу своей непостоянностью. Уходя, он всегда покидает за собой тревогу, – вдруг больше не встретятся? – появляясь, несет угрозу непредсказуемого будущего.

Так, размышления о Генри занимали теперь все свободное время и пространство девушки. Они не покидали Рудковски, ни когда она отправлялась за продуктами, ни когда вела со знакомыми ни к чему не обязывающие беседы. И тем более сильно они наседали, запрись Катерина наедине с ними в своей комнатушке.

Только время от времени девушка забывала прокручивать в голове последовательность этих дум. Она словно осторожно привязывала их к забору у входа в здание, – так оставляют с опаской новенький велосипед – а по завершении дел спешно за ними бежала – как бы чего не случилось в ее отсутствие.

Ах, если бы Катерина могла только знать, где находился в тот момент Генри! Тогда она непременно отправила ему трогательное послание, которое разорвало бы сердце юноши, и он отправил вторую его половину ответным письмом. Катерина звонила бы и поддерживала парня, она не стала бы клясть его за «беспричинное отсутствие». Наконец, она наверняка бы вошла в положение Генри и не требовала от неотложного его присутствия. Впрочем, условие не соблюдалось – она не знала.

Генри же прямо в этот момент покидал здание суда, где пять минут назад прозвучал смертный приговор браку его родителей. Первоначально отказав отцу в его просьбе – задержать падение шансов на то, чтобы тот заделался мэром – парень не забыл об условиях, поставленных Голдманом, и тех последствиях, которые Генри собственноручно навлек бы и на себя, и на мать.

Одиннадцать дней провел парень, рисуя в голове схемы и обходные пути. На утро двенадцатого – Генри, к своему глубочайшему сожалению, осознал: как бы он ни изощрился, за отцом по-прежнему оставались безбрежные преимущества в лице влиятельных связей и болевых рычагов давления.

Парня не особенно волновало собственное наследство: челобитье перед отцом виделось ему унижением гораздо более постыдным, а карой более суровой. Однако перспектива оставить без денег и крова родную мать, в чьих действиях всю жизнь читались лишь искренняя любовь и вера, живьем закапывала Генри в могилу повиновения перед деспотом.

Представляя картину трагического будущего Алисии, парень стал ненавидеть отца настолько, словно тот отнимал у них с матерью право на воздух. Но облачившись в бесстрашие перед тираном, Генри принял бесповоротное и категорическое решение: пойти у него на поводу. Поступиться честью – вот та заоблачная цена, которую парню пришлось заплатить.