Скала и волна Где волна о скалы бьётся, В этом странном хоре Радость лета раздаётся, Плачет песня боли. Стонет, рушится скала, Сыплется песками. Гладят камушки ладонь, Стёртые волнами. Где волна о скалы бьётся — Двух миров граница. Камень порче поддаётся, Но не прекратится Битва тверди и воды. Издавна известно: Никому не победить На полоске тесной. Где волна о скалы бьётся, Пеньем всё объято. Издали, где солнце льётся Парусом заката, Новое выносит к нам, Битва претворяет Твердь и воду… Брызги ран Утро обагряет. Кари и Ула Бремнес, перевод с норвежского Дмитрий Мурзин Родился в городе Кемерово 28 апреля 1971 года. Окончил математический факультет Кемеровского государственного университета (1993) и Литературный институт им. М. Горького – семинар И. Л. Волгина (2003). Ответственный секретарь журнала «Огни Кузбасса». Лауреат Всесибирской премии им. Л. Мерзликина (2015). Печатался в журналах «Петровский мост», «Дети Ра», «День и ночь», «Наш современник», «Москва», «Октябрь», «Огни Кузбасса», «Сибирские огни», «Байкал», «Балтика» и др. Автор восьми книг стихов. Член Союза писателей России. Член Русского ПЕН-центра. Живёт в Кемерове. «Снимается наш Афоня на фоне Левиафана…» Снимается наш Афоня на фоне Левиафана То трезвый, то в шлемофоне, то, извините, пьяный. Снимается наш Афоня – да там этих снимков с горкой! — В Берлине и на Афоне, да в Пальма-де – блин! – Мальорке. Афоня дерзит – но в меру, Афоня наш меру знает, Терпеть не может премьера, но Путина – уважает. Афоня такой спокойный, Афоня такой понятный, Откроет окно Овертона, потом закроет обратно. Афоня будильник вертит, ему на работу рано… Пройдут и Левиафаны, Афоня и не заметит. «У меня большая нога…» У меня большая нога. Неудобно. Сорок шестой – сорок седьмой размер. С юности я ношу не то, что нравится, а то, что не сильно жмёт. Раньше это были боты «прощай, молодость», сейчас какие-нибудь китайские кроссовки. Невидимая рука рынка не помогла моей видимой, заметной, большой ноге. Однажды на чердаке отцовского дома я нашёл свои старые боты. Удобные боты «прощай, молодость». Примерил. Оказались впору. Молодость меня простила. «Сергеев-Мценский, Новиков-Прибой…»
Сергеев-Мценский, Новиков-Прибой. Как странен нынче путь в макулатуру… Найти между страницами купюру Страны иной. И прошлое вскипающей волной, Пощёчиной и бешеным аллюром, Забытым поцелуем, пулей-дурой, Беспомощностью, счастьем и виной Нахлынет неотвязно, как икота… Откуда здесь зелёная банкнота, Прекрасен ли, ужасен наш Союз Советский – и поди не разбери. Аптека, ночь, канал и фонари… Над трёшкою слезами обольюсь. «Всё смешалось в миксере Облонских…» Всё смешалось в миксере Облонских, Перед тем как вырубили свет И спустили прошлое в клозет. Нам казалось, рынок – это просто. Но ещё в начале девяностых Человечек-горемыковед Прикупил себе абонемент На кончину круглой или плоской. И, пробившись кое-как в партер, Морщась от литавры и софитов, Он считает раненых, убитых… Кто-то ему сунул револьвер… Нежно пахнет кровью дольче вита. Человечьей кровью, ясен хер. «Мы брали – ну и перебрали…» Мы брали – ну и перебрали, Затих наш умный разговор… О чём играет на рояле Непросыхающий тапёр? Как у него выходит гладко, Слащаво, всё да об одном… Играет он о чём-то гадком, О чём-то мерзком, неродном… О чём-то гадком, чём-то мерзком, Неторопливо, не спеша, Так не по-русски, не по-детски, Что аж кукожится душа. Я морщусь, а сосед икает, И нужно что-то предпринять… Пока в тапёра не стреляют — Он не научится играть. «Разберите на запчасти…» Разберите на запчасти Молодого донкихота. Человек рождён для счастья, Словно рыба для полёта. Сердце разорви на части, На четыре части света. Человек рождён для счастья, Как ондатра для балета. Ничего не в нашей власти, Только выбор: либо-либо. Человек рождён для счастья, А ондатра – это рыба. Нашей долей даже глыбы Начинают тяготиться: Человек рождён для рыбы, А ондатра – это птица. Всё, чему учили в школе, Позабудьте, перекрасьте. Человек рождён для боли, А ондатра – это счастье. |
