Пробило полночь; не знаю, откуда доносился этот звук; можно было подумать, что часы находятся в одной из наших комнат.

Внезапно послышался голос князя Алексея; не высокомерный и насмешливый, как обычно, а кроткий и почти умоляющий.

«Ты не спишь, Яшенька?» — спрашивал барин.

«Нет, батюшка, не сплю. Что вам угодно?» — ответил я.

«Не знаю, что на меня нашло, но мне страшно», — промолвил князь.

Я подумал, что плохо его расслышал. Барину страшно? В это нельзя было поверить, ведь он, как говорится, не боялся ни Бога, ни черта.

«Вы сказали, что вам страшно?» — переспросил я.

«Да», — едва слышно пробормотал князь.

«Чего же вы боитесь?»

«Ты слышишь эти завывания?»

«Вы хотите сказать, свист, батюшка? Да это же ветер!»

«Нет, нет, Яшка, — возразил барин, — это не ветер, а что-то другое».

«А что же тогда?»

«Ты слушай, слушай».

Я прислушался.

«Ах, да! — воскликнул я. — Еще воют ваши собаки».

«Разве ты не слышишь среди этого воя голос, который мы не должны были бы слышать?»

«Что это за голос, который мы не должны были бы слышать?»

«Нуда, голос моей бедной Арапки!»

«Батюшка, ты бредишь! — вскричал я, принимаясь дрожать. — Как это может быть, ведь Арапка уже больше десяти лет на том свете!»

«Это она, это она, — повторял князь, — когда она была жива, я узнавал ее голос из тысячи других, а теперь, когда ее нет, и подавно. Ну, а сейчас слышишь? Арапка выходит из псарни и направляется к нам. Слышишь? Она уже в пятистах шагах. Слышишь? Она уже в двухстах шагах. Сейчас она подойдет к нашим дверям».

И в самом деле, чей-то одинокий вой слышался все ближе и ближе.

«Может быть, батюшка, — предположил я, — одна из твоих собак убежала из псарни и идет за тобой по следу. Ты ведь иногда изволишь кормить собак из рук».

«А я тебе говорю, что это Арапка! — настаивал барин. — Эх! Ты и не представляешь, сколько сверхъестественного происходит в этом мире!»

«Да что же Арапке надобно от вас, ваша милость? Вы поставили ей красивое маленькое надгробие, приказали отслужить по ней славную панихиду!..»

«Ну вот, я же говорил тебе, что она подойдет к двери! Ты слышишь, слышишь?»

И правда, протяжный и жалобный вой раздавался у самого порога нашего домика.

«Ну, моя бедная Арапка, — промолвил князь, — ты пришла сказать, что мой конец близок?.. Ах! Это ужасно! О Боже! Пожалей душу раба твоего!»

Хотя мне тоже было не по себе, я решил доказать князю, что воет не Арапка, а какая-то другая собака, сбежавшая из псарни. Поэтому я встал и впотьмах направился к двери.

Князь услышал мои шаги.

«Что ты делаешь, Яшка? — закричал он. — Что ты делаешь? Не открывай дверь, остановись! Если ты откроешь, она войдет».

Но было уже поздно: я отворил дверь. К моему великому удивлению, я не увидел собаки ни на крыльце, ни поблизости от дома.

Но тут за моей спиной послышался голос князя, исполненный смертной тоски:

«Ты не послушался, Яшка, ты открыл дверь, и Арапка вошла в мою комнату… Убирайся, мерзкая тварь! Не подходи к моей постели! Ах! Она уже лижет мне руки своим холодным языком, теперь — лицо… На помощь! Караул! Я умираю!»

При этом барин страшно захрипел.

Разумеется, ему показалось: я не впустил в дом никакой собаки.

Быстро захлопнув дверь, я зажег свечу и поспешил к хозяину.

Он лежал без чувств. Я быстро огляделся: в комнате никакой собаки не было.

Полицу князя струился пот, а его кулаки были судорожно сжаты от страха.

Я побрызгал ему в лицо водой. Вздрогнув, барин открыл глаза.

«Арапка ушла?» — спросил он.

«Батюшка, она сюда и не входила».

«А я тебе говорю, что видел, как она прошла в дом и приблизилась к моей кровати».

«Как же ты разглядел что-то в темноте? К тому же собака была черна, как чертова печь, поэтому ее и прозвали Арапкой».

«Это так, но ее глаза горели, как угли, освещая все вокруг. Верная псина пришла напомнить мне, что пора подумать о душе».

«Послушай, батюшка, ты снова бредишь».

«Нет, мне уже семьдесят лет, и вчера я видел во сне, будто женюсь на Машке-скотнице. Видеть во сне, что женишься, предвещает близкую смерть. В тот день, когда мы уехали из усадьбы, свинья принесла тринадцать поросят — это тоже знак смерти. Наконец, в мой последний день рождения зеркало разбилось само собой. Это знак смерти, Яшка, знак смерти!»

«Ну, барин, — сказал я, — раз вы так убеждены, что ваш смертный час близок, вы должны без промедления заняться духовными делами».

«Тебе легко говорить, Яшка, — промолвил князь глухим голосом, — но именно это меня и смущает».

«Полноте! Это вас смущает? Да первый попавшийся поп за сотню рублей отпустит вам все грехи, так что ваша совесть снова станет чистой, как стеклышко! Вы прожили спокойную, хорошую, приятную жизнь; вы не грабили, не убивали…»

Князь закашлялся, словно поперхнувшись.

«Эх, Яков Петрович, кто тебе сказал, что я не убивал?» — спросил он.

Я испуганно поглядел на барина.

«Яшка, — велел он, — оставь здесь свечу и помолись в соседней комнате, а как только рассветет, сходи за священником».

Я повиновался и, пройдя в свою комнату, стал молиться.

Всю ночь я слышал, как барин охает, плачет и бьет себя в грудь.

Утром я встал, приоткрыл дверь в комнату князя и, просунув в щелку голову, спросил:

«Вы все еще хотите видеть попа, батюшка?»

«Больше, чем прежде», — ответил он.

Я сходил за священником.

«Вот поп, — сказал я князю, — и будьте покойны: этот горемыка за десять копеек сделает все, что вам будет угодно».

Вошел священник, молодой человек лет двадцати восьми-тридцати, с бледным лицом и строгим взглядом; всего лишь год назад он получил приход в соседней бедной деревушке.

Я оставил барина наедине с ним.

Минут десять все было тихо, а затем я услышал громкий голос князя, в котором звучала угроза:

«Ах так, поп, ты не желаешь из-за такой безделицы отпустить мне грехи? Ведь я предлагаю тебе сто… нег, пятьсот… нет, тысячу рублей!»

«Ваша милость, — спокойно отвечал священник, — даже если вы предложите мне все сокровища нашего батюшки-царя Николая, я не смогу отпустить вам грехи. Ведь речь идет об убийстве, убийстве преднамеренном, долго готовившемся и хладнокровно совершенном. Сходите к архимандриту или митрополиту — у них больше полномочий, чем у бедного попа. Я же не могу этого сделать».

«Я велю высечь тебя розгами, жалкий лицемер, — вскричал князь, — чтоб на тебе живого места не было!»

«Моя жизнь — в ваших руках, сударь, но моя душа в руках Бога. Если Господу угодно, чтобы я умер мучеником, моя душа лишь быстрее вознесется к нему на Небо».

После этого я услышал, как голос князя смягчается и снисходит до молитвы.

Однако ровный голос его собеседника по-прежнему оставался твердым и непреклонным.

«Ступай прочь, несчастный! — воскликнул князь. — И больше не попадайся мне на глаза!»

Священник вышел так же степенно, как и вошел; казалось, угрозы нашего барина нисколько его не тронули. Проходя мимо, он благословил меня и вышел в дверь.

И тут показался князь с хлыстом в руке. Он был бледен, и волосы его стояли торчком. Хозяин открыл дверь домика, только что закрывшуюся за попом, словно хотел броситься за ним вдогонку. Но когда князь увидел, как тот спокойно удаляется, хлыст выпал у него из рук, и он лишь прокричал священнику вслед:

«Батюшка, ради Бога, молитесь за меня!»

Заметив, что мой бедный барин совсем обессилел, я подскочил к нему, поддержал и усадил в кресло.

Князь стал слабым, как ребенок.

«Аты, Яков Петрович, — продолжал он, — будешь ли ты за меня молиться? Сегодня же мы вернемся в имение. Как только мы туда приедем, ты отправишься к казанскому архимандриту и закажешь ему несколько молебнов за мое здоровье. Его дело — молиться; я плачу ему за это больше тысячи рублей из года в год. Если он будет хорошо молиться, то получит для своей церкви колокол, звон которого будет слышен даже в Саратове — с одной стороны, а в Нижнем — с другой. Мое завещание уже готово; как раз Муранский, у которого мы гостим, станет моим душеприказчиком, только ему я могу доверить такое важное дело. Мой сын Борис умер, а внука Данилу я не знаю — он всегда жил в Санкт-Петербурге Все мои соседи — пропойцы, у них нет ни чести, ни совести. Поэтому я поручаю свои земные дела Муранскому, а свою душу вверяю тебе, Яшка, да казанскому архимандриту. Вы с отцом Трифоном должны как следует о ней позаботиться, ведь вам придется отвечать за это перед самим Господом.