— Чего же ты хочешь, в конце концов? — спросил князь, начиная уже смягчаться от этой долгой речи.

— А того я хочу, барин, чтобы угодно было вашему милостивому сиятельству сперва отрубить мне голову, коль скоро вы по-прежнему желаете повесить или утопить собак. После этого вы сможете убивать невинных тварей сколько пожелаете и никто не посмеет сказать хоть слово в их защиту. Я же предстану перед вашим отцом, дедом и всеми вашими прародителями в этом чекмене, в этом поясе и укажу им на несчастных загубленных животных. Что же скажут при виде этого те, кто холил и лелеял собак да берег их как зеницу ока; что они тогда скажут, я вас спрашиваю? Я человек былых времен, — продолжал старик, качая головой, — и ваши нынешние порядки мне чужды; так что отпустите меня поскорее к тем, чьи привычки я уважал, к тем, кто любил меня, потому что я любил моих бедных собак.

Это было все, на что хватило несчастного старика.

За сильным возбуждением, благодаря которому он довел свою речь до конца, последовал полный упадок сил; голос старика ослаб, дыхание стало прерывистым, ноги подкосились, и, возможно, он упал бы навзничь, если бы князь не поддержал его.

Старый конюший лишился чувств, и его унесли; но горячее заступничество Якова Безухого спасло собак, и псарный двор, которому суждено было впоследствии исчезнуть, на этот раз уцелел.

И мало того, что псарный двор был спасен, князь Данила Борисович после этого подружился со старым Яковом Безухим. Он часто призывал его к себе, чтобы расспросить о прошлом, и, бывало, хозяин и слуга просиживали вместе целыми часами.

Однажды вечером, после одной из таких долгих бесед со стариком, князь послал за мной, и я немедленно явился к нему.

Я застал князя сильно взволнованным.

— Иван Андреевич, — спросил он, — в состоянии ли вы провести со мной несколько часов?

— Я рассчитываю провести с вами всю жизнь, князь, — был мой ответ.

— Да, да, разумеется; но я подразумеваю другое. В состоянии ли вы помочь мне сломать…

Князь замолчал.

— Что сломать? — осведомился я.

— … сломать или пробить каменную стену. Яков только что рассказал мне одну очень странную историю, имеющую отношение к нашей семье и, в частности, ко мне.

Видите ли, Иван Андреевич, я хотел бы доподлинно узнать, болтает ли он вздор или говорит правду. Я не могу впутывать в это дело посторонних и в особенности кого-либо из крепостных; поэтому не откажите мне, Иван.

Разумеется, я тотчас же согласился, а затем спросил князя, что же такое рассказывал ему Яков.

— Завтра, завтра, — ответил князь. — Может быть, в конечном счете, все это глупости; мне кажется, что бедный Яков Безухий начинает заговариваться: он рассказал мне о совершенно немыслимых, на мой взгляд, вещах. Впрочем, я непременно хочу убедиться в этом сам; завтра же мы узнаем, чему верить в этой странной истории. Я рассчитываю на вас, Иван.

Я снова пообещал князю оказать ему на следующий день любую помощь, какая потребуется. Затем хозяин стал беседовать со мной о насущных делах: землепользовании, хлебопашестве и рубке леса; но при этом он явно был озабочен чем-то другим, не слышал ничего из того, что я ему говорил, а его речи были настолько бессвязными, что я понимал их с большим трудом.

— До завтра! — промолвил, наконец, князь, вставая и протягивая мне на прощание руку.

— Завтра, как и сегодня, весь к услугам вашего сиятельства, — сказал я.

Признаться, таинственность предстоявшей работы настолько завладела моим разумом и распалила мое воображение, что я не смыкал глаз всю ночь; к счастью, князь прислал за мной, едва только рассвело.

— Вы готовы, не так ли? — спросил он, когда я вошел в его кабинет. — Ну, и я готов. Стало быть, можно выходить.

Хозяин первым спустился с крыльца, подавая мне пример, но сначала он распорядился, чтобы в его отсутствие никто не смел входить в сад, даже Яков Безухий.

Мы прошли почти через весь парк, миновали два мостика, перекинутых через искусственную речушку, и направились к розовому павильону.

В передней этого павильона обнаружились две кирки, несколько восковых свечей и средних размеров ящик черного дерева.

Князь сам принес сюда все это перед нашим приходом.

Павильон состоял из пяти или шести комнат; пройдя через три из них, князь остановился, постучал киркой, которую он держал в руке, по толстой стене, и сказал:

— Вот здесь.

Мы тотчас же принялись за работу, и часа через полтора в стене образовалось отверстие, через которое мог пролезть человек. Князь зажег две свечи и отдал мне одну из них; мы проникли в темную, наглухо со всех сторон заложенную камнем комнату.

Запах, доносившийся из этого склепа, чуть было не заставил меня вернуться обратно, но, видя, что князь проник в отверстие, я последовал за ним.

Однако, едва оказавшись внутри, я почувствовал, как волосы на моей голове встали дыбом; виной тому был не только трупный запах, ударивший мне в нос, — посреди полусгнивших обломков мебели виднелся человеческий скелет, покоившийся на земле.

При виде этого князь перекрестился и сказал:

— Упокой, Господи, душу рабы твоей, ибо, возможно, она умерла в отчаянии!

Затем, помолчав немного, он повернулся ко мне и произнес:

— Старик не солгал.

— Что это такое? — спросил я, с трудом приходя в себя после сильного волнения.

— Грехи старых годов, дорогой Иван Андреевич. Когда-нибудь я все вам расскажу, но сейчас не в состоянии; помогите-ка мне собрать это.

И он подал мне пример, принявшись с благоговением поднимать кости, лежавшие у его ног; я помогал ему, с огромным трудом превозмогая отвращение. Мы поместили останки в заранее приготовленный ящик; хозяин запер его и положил ключ в карман.

Собирая смертные останки, мы нашли среди них бриллиантовые серьги, обрывки жемчужного ожерелья и золотое обручальное кольцо, а также немного проволоки и обломки китового уса, на которых уцелели полуистлевшие шелковые лохмотья неопределенного цвета.

Князь бережно собрал серьги, обрывки ожерелья и обручальное кольцо; мы унесли ящик и вернулись домой разбитыми от усталости, а также от пережитого душевного потрясения.

— Прислать сейчас же пятьдесят рабочих с кирками и ломами, — сказал князь бурмистру, проходившему через двор.

Я же вернулся в свой флигель, чтобы умыться и переодеться.

Когда я снова пришел в кабинет князя, где он обычно находился, его там не было.

— Где князь? — спросил я встретившегося мне лакея.

— В портретную галерею прошли, — ответил тот.

Я отправился в галерею и, в самом деле, нашел там князя, запыленного и запачканного штукатуркой, — словом, в том же виде, в каком он вышел из розового павильона.

Застыв в неподвижной позе, он в глубоком молчании рассматривал портрет женщины, лицо у которой, по странной прихоти прежних владельцев имения, было замазано густым слоем черной краски.

Ящик с останками стоял на полу, прямо под портретом. Взглянув на князя, я увидел, что он тихо плачет.

И тут ему доложили, что рабочие прибыли.

Князь вытер свое лицо, мокрое от слез, и вышел, подав мне знак следовать за ним.

Хозяин отвел рабочих к розовому павильону и приказал им снести его до основания, а пригодные для строительства материалы перенести к церкви, которую он строил в то время в Низкове.

Однако, прежде чем рабочие принялись за дело, он решил снова войти в комнату, ставшую склепом, чтобы обследовать ее напоследок.

И князь правильно сделал: на одной из стен была нацарапана чем-то острым надпись, разобрать в которой можно было лишь то, что я здесь привожу:

«14 октября 1807 года.

Прощай, мой горячо любимый Борис! Твоя дорогая Варвара… здесь, из-за жестокости твоего…»

— Топор! — вскричал князь. — Дайте мне топор!

Я протянул ему дрожащей рукой топор (Борисом звали его отца, а имя его матери было Варвара).

Схватив топор, князь разнес камень с надписью на мелкие части, а затем крикнул рабочим: