— Завтра обед у нас будет получше, чем сегодня, — сказал он, — медведь убит.
— О Боже мой, Григорий! — раздался за спиной у меня нежный голос. — Как же вы позволили вашему сыну в одиночку и почти безоружным преследовать такого зверя?
— С вашего позволения, сударыня, — с горделивой улыбкой произнес Григорий, — в медведях мы толк знаем. За свою жизнь я убил более пятидесяти медведей и никогда не был ранен, разве что несколько царапин получил, о которых и говорить не стоит. А с чего бы с моим сыном беде случиться поболе, чем со мною?
— Однако, — заметил я, — вы не все время были так спокойны, как сейчас, и свидетельство тому, что вы чуть было не сломали мне руку.
— А, это когда я по рычанию медведя понял, что сын с ним врукопашную сошелся, — ответил Григорий. — Верно, я проявил слабость, ваше превосходительство, но что вы хотите: отец — он всегда отец.
В эту минуту показался охотник, причем в том самом месте, где я потерял его из виду, ведь чтобы вернуться обратно, он должен был идти по тому же кровавому следу. Словно желая доказать нам, что минута слабости у него миновала, Григорий не позволил себе сделать даже шага в сторону Давыда, и встречать молодого человека пошел я один.
Он нес четыре лапы медведя — иначе говоря, самую лакомую, по общему мнению, часть медвежьей туши; они предназначались нам. Остальное он донести не смог: медведь оказался огромным и весил, по меньшей мере, фунтов пятьсот.
Узнав об этом, спавшие до того возчики проснулись все до единого и тотчас же вызвались пойти за медвежьей тушей. Давыд же в это время снял с себя тулуп и открыл плечо: во время схватки грозный противник когтями нанес охотнику страшный удар, почти обнаживший ему кость. Однако крови он потерял немного, и она почти сразу замерзла. Луиза хотела промыть рану теплой водой и перевязать своим платком, но молодой человек отрицательно покачал головой и добавил, что рана уже подсохла; затем он снова накинул на себя тулуп, предварительно натерев рану салом — этим лечебные средства и ограничились. Отец, однако, запретил ему выходить из хижины, и шестеро назначенных Григорием возчиков отправились за медвежьей тушей одни.
Дежурство Григория закончилось; его сменил другой, а сам он сел возле сына. И тогда я услышал, как молодой человек принялся рассказывать старику о подробностях поединка. Во время этого рассказа глаза у Григория горели, словно пылающие угли. Когда молодой охотник окончил свой рассказ, Луиза предложила Давыду что-нибудь из нашей меховой одежды, чтобы раненый закутался в нее, но он отказался, положил голову на плечо старику и заснул.
Мы же почувствовали себя до такой степени усталыми, что не замедлили сделать то же самое, и проснулись лишь в пять часов утра, не потревоженные во время сна никакими другими происшествиями.
Наши проводники успели уже запрячь половину возов и наши сани. Подъем в гору был далеко не такой крутой, как накануне, и они надеялись, что на этот раз удастся обойтись всего двумя поездками. Григорий взял, как и накануне, повод первой нашей лошади и повел за собой караван. Его сын и еще один возчик шли впереди с длинными шестами, прощупывая дорогу.
К полудню мы добрались до самой высокой точки горного перевала. Пришло время сделать остановку, если мы хотели, чтобы и остальные возчики смогли присоединиться к нам до наступления ночи. Мы осмотрели все вокруг, пытаясь понять, не найдется ли здесь, как это было накануне, какая-нибудь купа деревьев; однако, насколько у нас хватало глаз, гора была лишена всякой растительности; поэтому было договорено, что вторая партия привезет с собой запас дров, достаточный не только для того, чтобы приготовить ужин, но и для того, чтобы всю ночь поддерживать костер.
Сами же мы досадовали, что эта мысль не пришла нам в голову сразу, и кое-как пытались устроить нечто вроде палатки, натянув на четыре воткнутых в землю шеста брезент, снятый с одного из возов, как вдруг увидели Григория и его сына, которые возвращались с резво бегущими лошадьми, нагруженными большим количеством дров. Эти славные люди подумали о нас и, предвидя, что без костра время для нас будет тянуться медленно, доставили нам топливо. Как только палатка была готова, мы, как и накануне, убрали из-под нее снег. Сын Григория вырыл в земле квадратную яму глубиной около фута и разжег около нее первую охапку хвороста; когда этот хворост прогорел, молодой охотник наполовину заполнил яму раскаленным жаром, сверху поместил две лапы медведя, убитого им накануне, прикрыл их пылающими углями, как если бы он пек картофель или каштаны, а затем положил поверх этой своеобразной полевой хлебной печи вторую охапку хвороста, которая по прошествии двух часов обратилась в груду золы и жара.
Но как ни был занят наш повар приготовлением ужина, он сквозь отверстие в навесе то и дело поглядывал за состоянием погоды; в самом деле, небо покрылось тучами и в воздухе царила зловещая тишина, свидетельствующая о том, что к ночи в погоде произойдут какие-то изменения, а в том положении, в каком мы находились, любые ее изменения могли быть пагубными для нас. Так что, когда к нам подъехала вторая партия саней, все возчики собрались на совет, озабочено поглядывая на небо и выставляя руку на ветер, чтобы проверить, не установилось ли у него, наконец, какое-нибудь направление; результат, очевидно, был малоутешительный, потому что они уныло уселись у огня. Поскольку мне не хотелось выглядеть в глазах Луизы столь же встревоженным, как и они, я поручил Ивану узнать, чего же эти люди опасаются; Иван вернулся через минуту, чтобы сообщить, что дело идет к снегопаду: помимо грозящих нам на следующий день метелей и снежных лавин, они опасались того, что им не удастся точно придерживаться пути, а поскольку дорога на протяжении всего спуска тянулась вдоль пропастей, то малейшее отклонение с нее могло оказаться смертельным. Это была как раз та опасность, о какой я догадывался, и она застала меня наготове.
Как ни встревожены были наши спутники, голод все же взял свое, и, едва рассевшись вокруг пылающего костра, они принялись отрезать длинные и тонкие куски медвежатины, разложенной ими на углях. Нас же ждало гораздо более изысканное блюдо: тушеные медвежьи лапы; так что, когда тот, кто возложил на себя обязанность быть нашим поваром, решил, что они готовы, он осторожно сдвинул покрывавшие их угли и вынул из костра один за другим оба куска.
И на этот раз снова, признаюсь, впечатление от увиденного было у меня малоприятное: лапы были непомерно огромными и представляли собой бесформенную и не очень-то привлекательную на вид массу. После того, как дымящиеся лапы были выложены на сосновую колоду, которую возчики отпилили накануне и привезли с собой, чтобы устроить из нее нечто вроде стола для нас, наш повар стал ножом снимать с них запекшуюся корку. И тогда, поскольку по мере того, как выполнялась эта процедура, стал распространяться вкуснейший запах, мнение мое незамедлительно переменилось, тем более что с утра я съел только ломоть хлеба и кусок сырого окорока и потому испытывал нестерпимый голод. Что касается Луизы, то она смотрела на все эти приготовления с явным отвращением и со всей определенностью заявила, что будет есть один только хлеб.
К несчастью, как только еда была уже готова и подана, зрение чуть было не заставило меня потерять аппетит, возбужденный обонянием: дело в том, что, когда с медвежьих лап сняли кожу, они стали напоминать руки великана. К величайшему изумлению присутствующих, я минуту пребывал в нерешительности, ибо меня привлекал запах, но в то же время отталкивал внешний вид этого хваленого блюда, так что мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь до меня выступил в роли его дегустатора. Я повернулся лицом к Ивану, с явным вожделением чревоугодника взиравшему на мясо, и знаком дал ему понять, чтобы он его попробовал; Ивана не надо было уговаривать дважды: позаимствовав вилку и нож у своего соседа, он с явным удовольствием стал разделывать одну из лап, и поскольку его обнадеживающее мнение о качестве блюда было беспристрастным, а удовольствие — явным, я последовал его примеру и, взяв в рот первый же кусочек, вынужден был признать, что Иван всецело прав.
