Случай предпринять последнюю попытку и уговорить Луизу не замёдлил представиться. В тот же вечер, когда мы все вместе — графиня, ее дочери, Луиза и я — сидели за чаем, графиня вдруг взяла обе руки Луизы в свои и, рассказав ей все, что она узнала относительно опасностей пути, стала умолять ее (при всем своем желании матери, чтобы сын обрел утешительницу), провести эту зиму у них в Москве. Я воспользовался этой минутой и присоединил к настояниям графини свои собственные. Но на все наши слова Луиза по-прежнему отвечала со своей нежной и печальной улыбкой:

— Будьте покойны, я доеду.

Тогда мы стали умолять ее отложить путешествие хотя бы до той поры, когда установится санный путь, но она снова покачала головой и сказала:

— Ждать этого слишком долго.

В самом деле, осень была сырая и дождливая, так что нельзя было предугадать, когда начнутся морозы. И поскольку мы по-прежнему продолжали настаивать, она с некоторым раздражением произнесла:

— Так вы хотите, чтобы он умер там, а я здесь?

Как видно, она приняла решение, и я, со своей стороны, тоже больше не колебался.

Луиза хотела отправиться в путь на следующий же день в десять часов утра, после завтрака у графини, на который был приглашен и я. Встав очень рано, я отправился покупать себе дорожное платье, шапку, большие меховые сапоги, карабин и пару пистолетов. Все это я поручил Ивану положить в дорожный экипаж, представлявший собой, как уже было сказано, великолепную почтовую берлину, которую нам, вне всякого сомнения, предстояло оставить, чтобы пересесть в телегу или сани, но которой мы рассчитывали пользоваться до тех пор, пока это позволят погода и дорога. Я написал императору, что при виде того, как женщина, которой он соизволил оказать столь великодушное покровительство, садится в экипаж, отправляясь в дальнюю и опасную дорогу, ее соотечественник и друг не был в состоянии позволить ей ехать одной; что в соответствии с этим я прошу его величество извинить меня за решение, на которое я не мог испросить у него согласия, ибо решение это было принято мною не раздумывая, и, прежде всего, судить о нем в его истинном свете. Затем я вернулся к графине.

Завтрак, как нетрудно догадаться, прошел в грустном молчании. Одна только Луиза сияла от радости при мысли о приближающейся опасности и вознаграждении, которое за этой опасностью воспоследует, в ней появилось нечто вроде религиозного вдохновения древних христиан, готовых спуститься на арену цирка, над которым простирается небо; впрочем, эта безмятежность передалась и мне, и я, подобно Луизе, был полон надежды и веры в Бога.

Графиня и ее дочери вывели Луизу во двор, где ее ждал экипаж; здесь снова послышались слова прощания: они были еще более нежными и грустными с их стороны и еще более исполненными покорности судьбе со стороны Луизы; затем настала моя очередь; Луиза подала мне руку, и я подвел ее к экипажу.

— Ну и почему же вы со мною не прощаетесь? — спросила она.

— А зачем мне это делать?

— Как?! Я ведь уезжаю.

— Я тоже.

— Как?! Вы тоже?

— Вам, вероятно, известно о воспетом персидским поэтом камне, который не был цветком, но пребывал подле него?

— И что из этого следует?

— То, что ваша преданность передалась мне, и я еду с вами; передав вас здоровой и невредимой графу, я вернусь обратно.

Луиза подняла руку, точно хотела помешать мне следовать за ней, а затем, помолчав минуту, сказала:

— Я не вправе помешать вам совершить столь прекрасный и столь благочестивый поступок. Если вы, подобно мне, уповаете на Бога и преисполнены такой же решимости как и я, — то хорошо, едем.

В этот миг я почувствовал, что кто-то берет и целует мою свободную руку: это была несчастная мать; что касается ее дочерей, то они рыдали.

— Будьте покойны, — сказал я им, — он узнает от меня, что если вы не поехали к нему, то лишь потому, что не могли поехать.

— Да, да, непременно скажите ему об этом? — воскликнула графиня. — Скажите ему, что мы хлопотали о разрешении, но нам ответили, что не существует примера, чтобы подобная милость когда-либо была дарована; скажите ему, что если бы такое разрешение нам было дано, то мы бы отправились к нему даже пешком, даже прося милостыню по дороге.

— Мы скажем ему то, что он уже и так знает: у вас настоящее материнское сердце, и этим все сказано.

— Принесите мне моего ребенка! — воскликнула Луиза, сохранявшая до той минуты твердость, но при этих словах разразившаяся рыданиями. — Принесите мне моего ребенка: я хочу поцеловать его в последний раз.

Настала самая тягостная минута: ей принесли ребенка, и она, плача, покрыла его поцелуями; наконец, я вырвал его из ее рук и отдал графине, а затем, вскочив в экипаж, закрыл дверцу и крикнул: «Трогай!» Иван уже сидел на козлах; кучер не заставил повторять данный ему приказ и помчался во весь дух; сквозь грохот колес по мостовой до нас донеслись последние слова прощания, последний крик отчаяния, последние пожелания доброго пути. Десять минут спустя мы выехали из Москвы.

Я предупредил Ивана, что мы намерены ехать, не останавливаясь ни днем, ни ночью, и на этот раз нетерпение Луизы отвечало благоразумию: поскольку, как я уже говорил, осень установилась дождливая, у нас была возможность добраться до Тобольска еще до первого снега, что избавляло нас от всяких опасностей в дороге и позволяло проделать ее за две недели.

Так что мы с той необыкновенной быстротой, с какой ездят в России, проследовали через Владимир и Ковров и на следующий день, к ночи, прибыли в Нижний Новгород. Именно я потребовал там у Луизы, чтобы она позволила себе несколько часов отдыха, ибо, едва придя в себя от перенесенных страданий и переживаний, она в нем крайне нуждалась. Как ни любопытен был этот город, мы не стали трагить время на его осмотр и в восемь часов утра с прежней скоростью снова отправились в путь, так что вечером того же дня прибыли в Козьмодемьянск. До сих пор все у нас шло великолепно и мы не замечали ни малейших признаков того, что находимся на дороге в Сибирь. Встречавшиеся на нашем пути деревни были богатыми и имели по несколько церквей, крестьяне выглядели счастливыми, а их дома сочли бы в других краях дворцами; в каждом из этих домов, отличавшихся исключительной опрятностью, мы, к нашему великому удивлению, обнаружили баню и богатый чайный прибор. Ктому же, нас принимали повсюду с одной и той же услужливостью и с одним и тем же добросердечием, и это следовало приписывать не императорскому приказу, пускать в ход который у нас еще ни разу не было нужды, а природному доброжелательству русских крестьян.

Тем временем дожди прекратились и порывы холодного ветра, пришедшего, вероятно, с Ледовитого океана, проносились временами над нами и вызывали у нас дрожь; небо напоминало тяжелую и плотную свинцовую плиту, и в Казани, куда мы вскоре прибыли, даже необычайный облик этого древнего татарского города не сумел задержать нас более чем на два часа. Во всех других обстоятельствах я, тем не менее, возымел бы желание приподнять какое-нибудь из длинных покрывал здешних женщин, которые, говорят, славятся своей красотой, но сейчас было не время предаваться изысканиям такого рода; небо угрожающе темнело, и мы не слышали ничего, кроме голоса Ивана, когда он подгонял каждого нового кучера одним из тех окриков, какие не допускают возражений: «Поскорее! Поскорее!», так что мы, казалось, летели по огромной равнине, где нас не задерживал ни единый бугорок. Было очевидно, что наш сопровождающий больше всего на свете хочет переехать Уральские горы до начала снегопадов, и только в этом была цель спешки, которую он себе навязывал.

Тем не менее по прибытии в Пермь Луиза почувствовала себя такой усталой, что мы вынуждены были попросить Ивана остаться там на ночь; минуту он пребывал в нерешительности, а затем, посмотрев на небо, еще более тусклое и угрожающее, чем прежде, сказал:

— Хорошо, останемся; снег теперь может выпасть в любую минуту, и лучше будет, если он застанет нас здесь, чем в дороге.