— Господин фельдфебель, — обратилась к нему графиня, — есть у вас в душе хоть сколько-нибудь жалости?

— Что угодно вашей милости? — спросил фельдфебель, по голосу женщины и ее манере держаться сразу поняв, с кем он имеет дело.

— То, что мне угодно, дороже жизни, сударь: я хочу увидеть моего сына, которого вы препровождаете в Сибирь.

— Это невозможно, сударыня, — отвечал фельдфебель, — мне дан строжайший приказ не дозволять ссыльным вступать в сношения с кем-либо, и если я этот приказ нарушу, то меня ожидает наказание кнутом.

— Но кто узнает, что вы его нарушили, сударь? — вскричала графиня, в то время как сестры, стоявшие позади матери недвижно, точно два изваяния, медленным и машинальным движением соединили руки, чтобы умолять унтер-офицера.

— Это невозможно, сударыня, невозможно! — повторил он.

— Матушка, — закричал в эту минуту Ваненков, появляясь в дверях избы, — матушка, это вы, я узнал ваш голос!

И он бросился в объятия графини.

Фельдфебель сделал движение, чтобы схватить графа, но обе девушки в едином порыве бросились к нему: одна, упав у его ног, схватила его за колени, тогда как другая, обхватив его руками, взглядами показывала ему на сына и мать в объятиях друг друга и повторяла при этом:

— О! Взгляните, взгляните на них!

Фельдфебель Иван был славный человек. Он вздохнул, и девушки поняли, что он уступил.

— Матушка, — тихо проговорила одна из них, — позволь же и нам обняться с братом.

Высвободившись из объятий сына, графиня протянула фельдфебелю кошелек с золотом.

— Возьмите, друг мой, — проговорила она, — вы ведь из-за нас рискуете быть наказанным, так что вам за это следует вознаграждение.

Фельдфебель взглянул на кошелек, который протягивала ему графиня, но, покачав головой, не притронулся к нему, боясь, что не сможет побороть искушение.

— Нет, ваша милость, нет, — произнес он, — если уж я и нарушаю свой долг, то вот мое оправдание. (И он указал на девушек в слезах.) Я предъявлю его тем, кто меня станет судить; если же они его не примут, то я предъявлю его Господу, и его оно устроит.

Тогда графиня схватила руку этого человека и поцеловала ее. Девушки же кинулись к брату.

— Послушайте, — промолвил фельдфебель, — поскольку нам придется прождать здесь еще добрые полчаса в ожидании лошадей, а вы не можете ни зайти в избу, где вас увидят остальные ссыльные, ни оставаться все время на дороге, то садитесь вчетвером в вашу карету и спустите шторы; так, по крайней мере, вас никто не увидит, и появится надежда, что никто не узнает, какую я совершил глупость.

— Благодарю вас, фельдфебель, — со слезами на глазах произнес Алексей, — но все же возьмите этот кошелек.

— Лучше возьмите его сами, поручик, — вполголоса произнес Иван, по привычке называя молодого человека по званию, которое тот уже не имел права носить, — вам он там больше понадобится, чем мне здесь.

— Ну, а если по прибытии меня обыщут?

— Что ж, его у вас возьму я, а потом отдам вам.

— Друг мой!..

— Тихо, тихо! Я слышу, кто-то скачет! Черт побери, полезайте в карету, да поторапливайтесь! Это один из моих солдат: он возвращается из деревни, где, по-видимому, ему не удалось найти лошадей; я его отправлю в другую. Да садитесь же! Садитесь!

И фельдфебель втолкнул Ваненкова в карету, куда за ним последовали мать и сестры, а затем закрыл за ними дверцу.

Ваненковы провели вместе целый час, час радости и печали, смеха и рыданий, последний час, равный предсмертному, ибо они полагали, что расстаются навек. За этот час мать и сестры рассказали ему о том, как они сумели узнать на двенадцать часов раньше о смягчении ему наказания и на сутки раньше о дне его отправления в ссылку, а также о том, что возможности снова увидеть его они обязаны Луизе. Ваненков поднял глаза к Небу и прошептал ее имя, как если бы это было имя святой.

Через час, пролетевший как мгновение, фельдфебель открыл дверцу кареты:

— Сейчас будут лошади. Вам пора расстаться!

— О, еще несколько минут! — в один голос взмолились женщины, вто время как Алексей, слишком гордый, чтобы умолять нижестоящего, хранил молчание.

— Ни одной секунды, — промолвил Иван, — иначе вы погубите меня!

— Прощай! Прощай! Прощай! — зазвучали одновременно прощальные слова и прощальные поцелуи.

— Послушайте, — проговорил фельдфебель, невольно взволнованный, — вы хотите увидеться еще?

— О да, да!

— Тогда поезжайте вперед и ждите на ближайшем пункте, где меняют лошадей; будет ночь, никто вас не увидит, и у вас появится еще один час. А меня за два раза накажут не больше, чем за один.

— О, вас не накажут вовсе! — в один голос воскликнули женщины. — Напротив, Господь вознаградит вас!

— Гм-гм! — с явным сомнением произнес фельдфебель, почти против собственной воли вытягивая из кареты слегка упирающегося ссыльного. Но Алексей, и сам услышав топот копыт приближающихся лошадей, тотчас же расстался с матерью и сел у дверей избы на камень, приняв такой вид, что его товарищи вполне могли подумать, будто он просидел там все то время, пока его не было внутри.

Карета графини, чьи лошади отдохнули, отъехала с быстротой молнии и остановилась лишь на полпути между Ярославлем и Костромой рядом с такой же, как и в первый раз, одиноко стоящей избой, откуда на глазах у вновь прибывших отъехала партия, предшествовавшая той, в которую входил граф Алексей. Они тотчас же приказали распрячь карету и отправили кучера на поиск свежих лошадей, велев ему добыть их за любую цену, а сами, черпая силу в надежде еще раз увидеться с сыном и братом, остались одни на дороге и принялись ждать.

Ожидание было мучительным. В своем нетерпении графиня полагала, что, чем больше будут погонять ее лошадей, тем скорее она увидится снова с сыном, и в итоге обогнала конвой чуть ли не на час. Час этот показался столетием; тысячи различных мыслей, тысячи неясных страхов доводили несчастных женщин до изнеможения. В конце концов они начали подозревать, что фельдфебель раскаялся вданном им опрометчивом обещании и изменил маршрут, как вдруг послышался стук колес и щелканье бича. Прижавшись к стеклу дверцы, они отчетливо увидели, как из темноты показалась партия ссыльных. Сердца освободились от сжимавших их железных тисков.

На этой остановке все прошло столь же удачно, как и в прошлый раз. Три четверти часа словно по волшебству оказалось в распоряжении тех, кто полагал, что следующая их встреча состоится лишь на Небесах. Эти три четверти часа несчастная семья пребывала в своего рода умиротворении; на прощание графиня сняла с пальца кольцо и отдала его сыну. Алексей обнялся с ней и с сестрами в последний раз: стояла уже слишком глубокая ночь, чтобы фельдфебель позволил им предпринять попытку встретиться в третий раз. К тому же эта третья попытка могла стать настолько опасной, что было бы подло просить о ней. Алексей сел в подводу, и та понесла его на край света, за Уральские горы, в сторону озера Чаны; затем вся печальная вереница подвод пронеслась мимо кареты, в которой рыдали мать и две ее дочери, и скрылась в темноте.

Вернувшись в Москву, графиня нашла у себя дома Григория, которому, уезжая, наказала ждать ее. Она передала ему записку для Луизы, которую во время второй остановки Алексей написал карандашом в записной книжке одной из своих сестер. В ней было всего несколько строк:

«Я не ошибся в тебе: ты ангел. Единственно, что я могу сделать ради тебя на этом свете, — это любить тебя как жену и поклоняться тебе как святой. Препоручаю тебе нашего ребенка.

Прощай.

Алексей».

К этой записке было приложено письмо матери Ваненкова, в котором она приглашала Луизу приехать к ней в Москву и обещала ждать ее, как ждет мать любимую дочь.

Луиза поцеловала записку Алексея, но печально показала головой, читая письмо его матери.

— Нет, — сказала она, улыбаясь своей особенной печальной улыбкой, — вовсе не в Москву я поеду: мое место не там!