Александр, словно понимая серьезность своего заболевания и желая перед смертью увидеться с императрицей, потребовал, чтобы его немедленно отвезли назад, в Таганрог. Опять-таки вопреки мольбам Виллие, он попытался проделать часть пути верхом, но вскоре, не будучи более в силах держаться в седле, вынужден был снова сесть в карету. Наконец, 3 ноября он прибыл в Таганрог. Едва лишь войдя во дворец градоначальника, он потерял сознание.
Императрица, которая сама чуть ли не лежала при смерти от сердечного заболевания, мгновенно забыла о собственных страданиях и занялась своим супругом. Приступы гибельной лихорадки, несмотря на перемену места, возобновлялись каждый день, так что 8 ноября, видя, что симптомы заболевания становятся все более серьезными, сэр Джеймс Виллие потребовал, чтобы ему был придан в помощь доктор Штофреген, врач императрицы. Тринадцатого ноября оба врача, пытавшиеся объединенными усилиями противодействовать развитию воспаления мозга, угрожавшего еще более осложнить течение болезни, предложили императору сделать ему кровопускание; но император беспрестанно этому сопротивлялся и просил лишь одну ледяную воду, а когда ему ее не давали, отвергал все остальное. Около четырех часов дня император попросил чернила и бумагу, написал письмо и запечатал его; затем, поскольку свеча осталась зажженной, он обратился к слуге:
— Друг мой, потуши свечу, а то ее могут принять за погребальную и подумать, что я уже умер.
На следующий день, 14-го, оба медика вновь принялись уговаривать больного лечиться, своими мольбами им помогала императрица, но все, как и прежде, оказалось бесполезно: император, проявив запальчивость, прогнал их от себя. Но почти что тотчас же он стал укорять себя за такую несдержанность и, призвав к себе обоих врачей, заявил:
— Послушайте, господин Штофреген, и вы, сэр Джеймс Виллие, я в высшей степени рад вас видеть, однако предупреждаю вас, что буду вынужден отказать себе в этом удовольствии, если вы станете донимать меня вашими лекарствами.
Тем не менее ближе к полудню император согласился принять дозу каломели.
К четырем часам дня болезнь начала развиваться столь угрожающе, что срочно встал вопрос о приглашении священника. По просьбе императрицы сэр Джеймс Виллие вошел в спальню умирающего, приблизился к его постели и со слезами на глазах стал умолять его, если уж он продолжает отказываться от помощи медицины, хотя бы не отказываться от помощи религии. Император ответил, что в этом отношении он согласен на все что угодно.
Пятнадцатого числа, в пять утра, к нему привели исповедника. Как только Александр его увидел, он протянул к нему руку и проговорил:
— Батюшка, обходитесь со мной просто как с человеком, а не как с императором.
Священник приблизился к постели, выслушал императорскую исповедь и причастил августейшего больного.
Затем, словно зная, с каким упорством Александр отказывается от всякого лечения, священник поставил под сомнение истинность веры умирающего и заявил ему: если он будет продолжать упрямиться, то существует опасность, что Господь воспримет его смерть как самоубийство. Эта мысль произвела на Александра весьма глубокое впечатление, и, немедленно призвав к себе Виллие, он объявил ему: он отдает себя в его руки и согласен на все, что тот сочтет нужным сделать для его блага.
Виллие тотчас же распорядился поставить на голову больному двадцать пиявок, но было уже слишком поздно. Императора терзала горячка, так что с этой минуты стала исчезать всякая надежда и комната наполнилась рыдающими и стенающими слугами. Что касается Елизаветы, то она отошла от изголовья больного только один раз, чтобы уступить место исповеднику, а как только он удалился, вернулась на свой обычный пост.
Около двух часов дня страдания императора явно усилились. Он знаком подозвал всех подойти поближе, точно желал раскрыть какую-то тайну. Но затем, словно переменив прежнее намерение, он воскликнул:
— Цари страдают более всех прочих!
Тут он замер, откинулся на подушку и пробормотал:
— Они свершили там бесчестное дело.
О ком он говорил? Неизвестно; но кое-кто предположил, что это был предсмертный упрек убийцам Павла.
Ночью император окончательно лишился чувств.
В два часа ночи генерал Дибич рассказал о старце по прозвищу Александрович, который будто бы спас несколько татар от такой же лихорадки, что свалила императора. Сэр Джеймс Виллие тотчас же потребовал, чтобы этого человека отыскали, а императрица, воспрянув, поскольку забрезжила надежда, распорядилась, чтобы за ним послали и немедленно привели к постели больного.
После этого она встала на колени у изголовья умирающего и, глядя ему прямо в глаза, со страхом наблюдала за тем, как жизнь постепенно покидала его тело. Разумеется, если бы святых и искренних молитв было бы достаточно, чтобы умилостивить Господа, Господь бы смилостивился и император был бы спасен.
Около девяти утра прибыл старец. Он с трудом согласился прийти, и его пришлось привести чуть ли не силой. Увидев умирающего, он показал головой, а когда его спросили, что означает столь безнадежный жест, объяснил:
— Уже слишком поздно; к тому же те, кого я излечил, были больны не этой болезнью.
При этих словах у Елизаветы угасла последняя надежда. И в самом деле, ночью, в два часа пятнадцать минут, император скончался.
Это произошло 1 декабря по русскому календарю.
Низко склоненная над ним императрица ощутила его последний вздох. Она страшно вскрикнула, рухнула на колени и стала молиться; через несколько минут она встала, чуть более спокойная, закрыла императору глаза, подвязала голову платком, чтобы у него не раскрылся рот, поцеловала его уже похолодевшие руки и, вновь опустившись на колени, предавалась молитвам до тех пор, пока врачи не настояли на том, чтобы она удалилась в другую комнату и они могли бы приступить к вскрытию.
При вскрытии обнаружились две унции жидкости в мозговых пазухах и закупорки артериальных и венозных сосудов головного мозга. Помимо этого, было отмечено размягчение селезенки — характерное изменение этого органа, когда причиной смерти больного служит местная лихорадка. Так что императора можно было бы спасти, если бы он не отказывался столь упрямо от всякой помощи.
На следующий день тело было установлено на возвышении, устроенном в том самом доме, где он скончался. Комната была затянута черным, гроб покрыт золотой тканью, вокруг горело множество свечей. Каждому входившему давали в руки подсвечник с зажженной свечой, и он держал ее в руках все время, пока находился в траурной комнате. У изголовья гроба стоял священник и читал молитвы; двое часовых с обнаженными шпагами дежурили день и ночь; двое других охраняли двери, и еще по двое были расставлены на каждой ступени лестницы.
Тело покойного было выставлено таким образом на всеобщее обозрение в течение двадцати двух дней; к нему приходила масса людей, съезжавшихся туда, как на спектакль, и при нем неотлучно находилась императрица, пожелавшая присутствовать на каждой из заупокойных служб, которые совершались через день, и на каждой из них терявшая сознание. Наконец, 25 декабря, в девять часов утра, тело покойного перевезли из дворца в греческий монастырь святого Александра, где оно должно было быть выставлено до его отправления в Санкт-Петербург. В катафалк было впряжено восемь лошадей, укрытых длинными черными суконными чепраками, над гробом был устроен балдахин из золотой ткани, сам же гроб был накрыт серебристым покровом с изображенным на нем гербом империи. Под балдахином была помещена императорская корона. Четыре генерал-майора в сопровождении восьми старших офицеров придерживали ленты балдахина. Сразу же вслед за ними шли лица из свиты императора и императрицы, в длинных траурных одеяниях, со свечами в руках, а батарея легкой артиллерии донских казаков, установленная на эспланаде крепости, каждую минуту давала залп.
По прибытии в церковь гроб был помещен на накрытый черной тканью помост, к которому вели двенадцать ступеней, и поднят на катафалк, обитый красным сукном и установленный на постамент, который был покрыт темнокрасным бархатом с украшениями в виде золотых гербов. Балдахин, поддерживаемый четырьмя колоннами, увенчивали императорская корона, скипетр и держава. Катафалк окружали занавеси из темно-красного бархата и золотого сукна, а четыре огромных канделябра, стоявшие по углам помоста, поддерживали достаточное количество свечей, чтобы рассеять мрак — его создавали внутри церкви черные, усеянные белыми крестами суконные полотнища, которыми были завешаны церковные окна.
