Император отправлялся в эти продолжительные поездки не только без охраны, не только без эскорта, но даже почти что один, и, само собой разумеется, в ходе каждой из них случались странные встречи и непредвиденные опасности, которым он противостоял с благодушием Генриха IV и со смелостью Карла XII. Так, например, однажды, во время поездки Александра по Финляндии вместе с князем Петром Волконским, единственным его спутником, императорский экипаж, взбиравшийся на крутую песчаную гору в те самые минуты, когда князь только что уснул, своей тяжестью свел на нет усилия упряжки, и та стала пятиться назад. Тотчас же Александр, не разбудив своего спутника, спрыгнул на землю и вместе с кучером и слугами принялся толкать экипаж вверх. Тут спящий, чей сон оказался потревожен этой резкой переменой в движении кареты, проснулся и обнаружил, что он в ней один; удивленный, он огляделся вокруг и увидел императора, отирающего пот со лба: они уже стояли на вершине горы.

В другой раз, во время путешествия по Малороссии, император прибыл в какое-то местечко и, пока меняли лошадей, возымел желание отдохнуть от утомительной тряски, прогулявшись пару верст пешком; так что он попросил возницу не слишком торопиться, чтобы дать ему время пройти немного вперед. Тотчас же он один, одетый в военное платье без каких-либо знаков различия, прошел через весь городок и оказался в том месте, где дорога расходилась на два совершенно одинаковых по виду пути; не зная, по какому из них ему следует направиться, Александр обратился к какому-то человеку, который был одет, как и он, в шинель и курил трубку на пороге крайнего дома.

— Друг мой, — спросил у него император, — по какой из этих двух дорог мне следует идти, чтобы попасть в…?

Человек с трубкой смерил его взглядом с головы до ног, удивившись, как это простой путник осмеливается так непринужденно разговаривать с ним, столь важным лицом, да еще в России, где разница в чинах порождает огромный разрыв между начальством и подчиненными, и высокомерно процедил между двумя затяжками:

— По правой.

— Простите, сударь, — проговорил император, приложив руку к головному убору, — не будете ли вы любезны ответить еще на один вопрос?

— Какой?

— Позвольте спросить, какой у вас чин в армии?

— Догадайтесь сами.

— Вы, быть может, поручик?

— Берите выше.

— Капитан?

— Еще выше.

— Майор?

— Выше.

— Подполковник?

— Ну вот, хоть и с трудом, но догадались!

Император поклонился.

— Ну, а теперь, — проговорил человек с трубкой, убежденный, что говорит с нижестоящим по званию, — я в свою очередь хотел бы узнать с вашего позволения, а кто вы сам и-то?

— Не догадываетесь? — отвечал император.

— Поручик?

— Берите выше.

— Капитан?

— Еще выше.

— Майор?

— Выше.

— Подполковник?

— Да нет, выше.

Тут собеседник императора вынул изо рта трубку:

— Полковник?

— Пока еще не близко.

Вопрошающий подтянулся и принял почтительный вид:

— Так ваше превосходительство генерал-лейтенант?

— Уже ближе.

Вопрошающий приложил руку к фуражке и замер в стойке «смирно».

— Но в таком случае ваше высочество не кто иной, как фельдмаршал?

— Еще одно усилие, господин подполковник.

— Ваше императорское величество! — воскликнул потрясенный собеседник Александра и выронил трубку, которая упала и разбилась вдребезги.

— Он самый, — улыбаясь, отвечал Александр.

— Ах, государь! — воскликнул офицер, падая на колени. — Простите меня!

— Да за что же вас прощать? — произнес император. — Я спросил у вас дорогу, вы мне ее указали. Благодарю вас!

При этих словах император отдал честь несчастному подполковнику, так и не пришедшему в себя от испытанного потрясения, и пошел по дороге, ведущей направо, где его вскоре нагнал экипаж.

Во время еще одного путешествия, предпринятого с целью посетить северные провинции России, император, пересекая озеро, расположенное рядом с Архангельской губернией, был застигнут сильнейшим штормом.

— Друг мой, — заявил император судоводителю, — тысячу восемьсот лет тому назад в подобных же обстоятельствах один великий римский полководец сказал своему кормчему: «Ничего не бойся, ибо ты везешь Цезаря и его фортуну». Я же менее самоуверен, чем Цезарь, и говорю тебе попросту: «Друг мой, забудь, что я император, считай меня всего лишь человеком, таким же, как и ты, и попытайся спасти нас обоих».

При этих словах к кормчему, который уже начал терять голову, изнемогая под бременем лежащей на нем ответственности, тотчас же вернулось самообладание, и судно, ведомое твердой рукой, без всяких происшествий причалило к берегу.

Но не всегда Александру до такой степени сопутствовала удача, и бывало, что в обстановке менее грозных опасностей последствия оказывались более серьезными. Во время последней поездки императора по донским провинциям внезапно опрокинулись его дрожки и он сильно поранил ногу. Раб дисциплины, предписываемой им самому себе, он пожелал продолжить поездку, чтобы прибыть в пункт назначения в намеченный им день; однако из-за усталости и отсутствия мер предосторожности рана была постоянно раздражена; впоследствии на раненой ноге не раз появлялось рожистое воспаление, заставлявшее императора неделями не покидать постель и месяцами прихрамывать. С тех пор как у него начались эти приступы, его меланхолия усилилась, ибо в это время ему приходилось находиться бок о бок с императрицей, и на ее грустном и бледном лице, с которого, казалось, навсегда исчезла улыбка, он читал живой укор, поскольку виновником этой грусти и этой бледности был он сам.

Последний приступ этой болезни, случившийся зимой 1824 года во время бракосочетания великого князя Михаила, в тот момент, когда император узнал от Константина о существовании вечного, но незримого заговора, о котором все догадывались, хотя проявлений его и не видели, вызвал сильное беспокойство. Это произошло в Царском Селе, в любимой резиденции государя, которая становилась ему все дороже, по мере того как он все больше погружался в эту непреодолимую меланхолию. Днем он в привычном для него одиночестве прогуливался пешком, во дворец вернулся простуженным и распорядился подать обед к себе в спальню. В тот же вечер у него вновь началось рожистое воспаление, еще более сильное, чем все предшествующие, сопровождаемое лихорадкой, бредом и мозговыми явлениями; в ту же ночь в закрытых санях императора перевезли в Санкт-Петербург, и там собравшийся консилиум врачей принял решение ампутировать ногу, чтобы предотвратить появление гангрены; один лишь доктор Виллие, личный хирург императора, воспротивился этому, заявив, что он своей головой отвечает за жизнь августейшего больного. И действительно, благодаря его заботам здоровье императора восстановилось, однако во время этой болезни меланхолия его еще более возросла, и, как уже было много сказано, последние масленичные празднества были этим сильно омрачены.

Едва лишь излечившись, император отправился в горячо любимое им Царское Село и вернулся там к своему привычному образу жизни; весну он провел в одиночестве, без двора, без обер-гофмаршала, и принимал только министров в заранее определенные дни недели; существование его скорее напоминало дни анахорета, оплакивающего свои грехи, чем жизнь великого императора, заботящегося о счастье народа. В самом деле, Александр ежедневно в шесть часов утра зимой и в пять летом совершал свой туалет и направлялся к себе в кабинет, где он не терпел ни малейшего беспорядка и где на письменном столе его ждали сложенный батистовый платок и связка из десяти све-жеочиненных перьев. Там он принимался за работу, никогда не пользуясь пером, употреблявшимся накануне, даже если он им всего лишь начертал свое имя под документом; затем, просмотрев почту и поставив свою подпись на документах, он спускался в парк, где, невзирая на слухи о заговоре, ходившие уже в течение двух лет, всегда прогуливался один, без всякой охраны, за исключением часовых у Александровского дворца. Около пяти часов он возвращался, обедал в одиночестве и ложился спать под вечернюю зорю, исполняемую у него под окнами гвардейским оркестром, и под усыпляющие звуки мелодий, выбираемых им среди самых печальных, отходил ко сну в точно таком же настроении, в котором провел день.