По тому, что происходило у входа на это бесплатное зрелище, можно было представить себе, каким должно быть движение толпы раз в восемь более многочисленной, которая устремляется в какой-нибудь дворец, столь же огромный, как Тюильри; и тем не менее примечательно, что в Санкт-Петербурге инстинктивное уважение к императору не дает такому нашествию людей превратиться в шумную сутолоку. Вместо того чтобы кричать как можно громче, каждый, словно проникнувшись чувством собственной неполноценности и признательностью за оказанную ему милость, предупреждал своих соседей: «Не надо шуметь, не надо шуметь».
В то время как народ заполняет дворец, император находится в Георгиевском зале; сидя возле императрицы, он в окружении великих князей и великих княгинь принимает весь дипломатический корпус. Затем, как только салоны заполнятся вельможами и простолюдинами, княгинями и гризетками, двери Георгиевского зала распахиваются, слышится музыка, и император, предложив руку Франции, Австрии или Испании в лице супруг их послов, появляется на пороге. И сразу все начинают тесниться, пятиться назад; людской поток расступается, словно Чермное море, и в образовавшийся проход вступает фараон.
Именно эта минута, как говорили, была выбрана для того, чтобы покуситься на жизнь царя, и следует признать, что выполнить это было бы очень легко.
Из-за этих слухов я с особенным любопытством разглядывал императора. Я ожидал, что у него будет такое же печальное выражение лица, какое мне довелось увидеть в Царском Селе; вот почему я был крайне удивлен, обнаружив, напротив, что его лицо никогда еще, наверное, не было таким открытым и веселым. Впрочем, такое поведение всегда было присуще императору Александру в минуту серьезной опасности, и он продемонстрировал два поразительных примера подобной напускной безмятежности: один на балу у французского посла г-на де Коленкура, другой — на празднестве в Закрете под Вильной.
Господин де Коленкур давал бал в честь императора, и вдруг в полночь, то есть когда зал был заполнен танцующими, хозяину сообщили, что во дворце пожар. Герцогу Ви-ченцскому тотчас же вспомнился бал у князя Шварценберга, прерванный подобным же происшествием, и все роковые его последствия, причиной которых послужила скорее не сама опасность, а ужас, лишивший всех разума. И тогда герцог, желая удостовериться во всем лично, расставил у всех дверей адъютантов, а затем, приказав никого не выпускать, подошел к императору.
— Государь, — сказал он ему шепотом, — во дворце пожар; я хочу лично проверить, как обстоят дела; важно, чтобы никто об этом не узнал, пока не будет ясен характер и размеры опасности. Моим адъютантам дан приказ не пропускать никого, кроме вашего величества и их императорских высочеств — великих князей и великих княгинь. Если ваше величество желает удалиться, это можно сделать беспрепятственно; однако осмелюсь заметить, что никто не поверит в пожар, пока вас будут видеть в гостиных.
— Все правильно, — произнес император, — идите; я остаюсь.
Господин де Коленкур устремился туда, где начался пожар. Но, как он и предполагал, опасность была не столь велика, как это могло показаться вначале, и объединенными усилиями слуг огонь был вскоре погашен. Тотчас же посол вернулся в зал и увидел, как император танцует полонез. Господин де Коленкур и он ограничились тем, что обменялись взглядами.
— Ну, и как? — после кадрили спросил император.
— Государь, пожар потушен, — ответил г-н де Коленкур, и на этом дело кончилось. Лишь на следующий день гости этого великолепного праздника узнали, что в течение часа они танцевали на вулкане.
В Закрете все было еще серьезнее, ибо император там рисковал не только своей жизнью, но и своей империей. Посреди празднества ему сообщили, что французский авангард переправился через Неман и что император Наполеон, который в свое время принимал его в Эрфурте и которого он теперь забыл пригласить, может с минуты на минуту войти в бальный зал вместе с шестьюстами тысячами танцоров. Тогда Александр стал отдавать необходимые приказы, делая вид, что он говорит со своими адъютантами о чем-то незначительном, и продолжая при этом ходить по залам и расхваливать иллюминацию, самой красивой деталью которой, по его словам, была только что взошедшая луна; он уехал лишь в полночь, когда ужин, поданный на небольших столах, отвлек внимание приглашенных, и отсутствие императора легко удалось от них скрыть. Никто за весь вечер не заметил ни малейшего следа беспокойства у него на лице, так что о присутствии французов стало известно только тогда, когда они появились сами.
Внешне император, как бы он ни страдал и как бы ни был печален в тот день, о котором идет речь, то есть 1 января 1825 года, казалось, вновь обрел если и не всю свою
прежнюю безмятежность, то по крайней мере прежнюю энергию: он, как обычно, пронесся по залам, возглавляя нечто вроде галопа, о чем я уже говорил, а за ним в танце проследовал весь двор. Я же позволил потоку гостей увлечь меня и в девять часов, сделав круг по дворцу, вернулся на то место, откуда начал движение.
В десять часов вечера, когда иллюминация Эрмитажа была полностью готова, туда пригласили всех лиц, имевших билеты на спектакль для узкого круга.
Я был в числе избранных, но лишь с огромным трудом мне удалось высвободиться из толпы. У дверей театра стояло двенадцать негров, одетых в богатые восточные костюмы: они сдерживали напор толпы и проверяли пригласительные билеты.
Признаюсь, что, войдя в театр Эрмитажа, в самом конце которого, в длинной галерее, находившейся напротив зала, был накрыт ужин для придворных, я подумал, что попал во дворец фей. Представьте себе огромную залу, потолок и все стены которой убраны хрустальными трубочками размером со стеклянные сарбаканы, из каких дети стреляют по воробьям клейкими шариками. Трубочкам этим приданы самые причудливые формы, соответствующие месту, где они расположены; связанные между собой тончайшими серебряными нитями, они скрывают от восьми до десяти тысяч лампионов, свет которых отражается и дробится в них. Эти разноцветные лампионы освещают ландшафты, сады, купы деревьев, откуда слышится неземная и неведомая музыка; каскады и водоемы, как бы рассыпающиеся тысячами бриллиантов, за этой пеленой света приобретают поэтические и волшебно-сказочные черты.
Одна лишь установка этой иллюминации, занявшая два месяца, обошлась в двенадцать тысяч рублей.
В одиннадцать часов звуки фанфар возвестили о прибытии императора. Он вошел в окружении всей царской фамилии, а за ним проследовал двор. Тотчас же все великие князья и великие княгини, послы с супругами, высшие должностные лица при императоре и придворные дамы сели за стол, находившийся в центре помещения; прочие же гости, среди которых было около шестисот человек из высшей знати, разместились за двумя другими столами. Один только император не садился: он обходил столы и обращался то к одному, то к другому гостю, который, в соответствии с правилами этикета, отвечал ему сидя.
Не могу передать того впечатления, которое произвел на всех присутствующих магический вид императора, а также великих князей, великих княгинь, вельмож в мундирах с золотым шитьем и дам со сверкающими бриллиантами, да еще посреди хрустального дворца; но я утверждаю, что лично мне никогда ни до, ни после этого не приходилось лицезреть подобное величие. Позднее я побывал на наших королевских празднествах и должен признаться, оставляя в стороне собственный патриотизм, что тот прием значительно превосходил их своим блеском.
По окончании банкета двор покинул Эрмитаж и направился в Георгиевский зал. Через час оркестр второй раз заиграл полонез, в котором, как и в первом, вел государь. То было прощание императора с праздником: он удалился, как только этот полонез окончился.
Должен признаться, что я с радостью воспринял весть о его уходе; весь вечер сердце мое сжималось от страха, поскольку я опасался, как бы столь величественный праздник с минуты на минуту не завершился кровью, хотя мне казалось невозможным, чтобы при виде того, с каким доверием относится монарх к своему народу, а лучше сказать — отец к своим детям, нож не выпадет из рук убийцы, кем бы он ни был.
