— Как, сударь, — воскликнул я, напрягаясь изо всех сил и освобождаясь от трех мужиков, после чего они как ни в чем не бывало пошли по своим делам: двое по Невскому проспекту, а третий в направлении Английской набережной, — разве вы не видите, что эти негодяи со мной сделали?

— А что они с вами сделали?

— Натерли мне лицо снегом! Не находите ли вы, что это плохая шутка на таком морозе?

— Простите, сударь, но они оказали вам огромную услугу, — сказал офицер, пристально всматриваясь мне в лицо.

— Какую услугу?

— Ведь у вас, наверное, был отморожен нос!

— Помилуйте! — вскричал я, хватаясь рукой за находящуюся в опасности часть лица.

В это время какой-то прохожий обратился к моему собеседнику:

— Господин офицер, предупреждаю вас, что вы отморозили себе нос.

— Благодарю вас, сударь, — ответил офицер, точно его известили о чем-то совершенно естественном, а затем, нагнувшись, взял горсть снега и стал оказывать себе ту самую услугу, какую оказал мне бедный мужик, которому я так грубо отплатил за его любезность.

— Значит, сударь, — сказал я офицеру, — если бы не этот человек…

— … вы остались бы без носа, — продолжил офицер, растирая свой нос.

— В таком случае позвольте…

И я бросился вслед за мужиком, который, думая, что я хочу его избить, тоже бросился бежать; а так как страх по своей природе придает проворство в большей степени, нежели благодарность, я, вероятно, не догнал бы своего спасителя, если бы несколько человек, видя, как он убегает, а я его преследую, не приняли бы его за вора и не преградили бы ему путь. Подбежав, я увидел, что мужик пытается как можно быстрее втолковать собравшейся толпе, что если он и виновен в чем-нибудь, то лишь в чрезмерном человеколюбии. Я дал ему десять рублей, и этим все завершилось. Мужик поцеловал мне руку, а один из присутствующих, говоривший по-французски, призвал меня впредь обращать больше внимания на свой нос. Совет был излишним: в течение всего остального пути я не выпускал свой нос из виду.

Я отправился в фехтовальный зал г-на Сивербрика, куда г-н Горголи письменно приглашал меня прийти на встречу с ним. Там я рассказал генералу о случившемся со мною происшествии как о чем-то совершенно необычайном, и он поинтересовался, не обращался ли ко мне кто-нибудь до того, как бедный мужик принес себя в жертву. Я ответил, что двое прохожих внимательно посмотрели на меня и, поравнявшись со мной, крикнули: «Нос, нос!»

— Да, все так, — сказал он, — они советовали вам обратить внимание на ваш нос. Это обычное предупреждение, и в следующий раз обратите на него внимание.

Господин Горголи был прав, и в Санкт-Петербурге нужно более всего бояться не за нос и уши, так как если вы сами не заметите, что они отморожены, это увидит первый встречный и почти всегда предупредит вас заблаговременно, чтобы вы успели отвести беду. Однако, если, по несчастью, мороз завладеет какой-нибудь иной, скрытой под одеждой частью тела, никто уведомить вас об этом не сможет, и вы узнаете о случившемся лишь по онемению затронутого места, а тогда поправить дело бывает порой уже слишком поздно. Прошлой зимой один француз по имени Пьерсон, приказчик одного из крупнейших парижских банков, по собственной неосторожности стал жертвой подобного несчастного случая.

И в самом деле, г-н Пьерсон, выехавший из Парижа, чтобы сопровождать в Санкт-Петербург значительную сумму, которая составляла часть сделанного русским правительством займа, отбыл из Франции в чудесную погоду и не принял никаких мер предосторожности против холода в дороге. В Риге погода стояла еще довольно сносная, так что он продолжил путь, не сочтя нужным покупать шинель, меховую одежду и сапоги на шерстяной подкладке: правда, все пока происходило в Ливонии; но не отъехал он и трех льё от Ревеля, как пошел такой густой снег, что возница сбился с дороги и опрокинул экипаж в овраг. Поскольку поднять экипаж вдвоем у них не хватило сил, пришлось отправиться за помощью: возница выпряг одну из лошадей и стремглав поскакал в ближайший город, тогда как г-н Пьерсон, видя, что спускается ночь, из страха перед грабителями не пожелал оставлять деньги, которые он сопровождал, ни на единую минуту. Однако ночью снегопад прекратился, ветер переменился на северный и похолодало до двадцати градусов. Зная, какой страшной опасности он подвергается на морозе, г-н Пьерсон принялся ходить возле экипажа, чтобы противостоять ей, насколько это было в его силах. По прошествии трех часов такого ожидания вернулся возница с людьми и лошадьми, экипаж снова поставили на колеса, и, благодаря двойной упряжке, г-н Пьерсон быстро добрался до ближайшей почтовой станции. Станционный смотритель, у которого были взяты лошади, с беспокойством ожидал путешественника, так как ему было известно, в каком положении тот оставался все то время, пока отсутствовал возница, и первое, о чем он спросил г-на Пьерсона, вышедшего из кареты, не отморожены ли у того руки или ноги. Господин Пьерсон ответил, что, по-видимому, он ничего себе не отморозил, так как все время был в движении, и полагает, что благодаря этому с успехом противостоял холоду. С этими словами он открыл свое лицо и показал свои руки: они не пострадали.

Тем не менее, испытывая огромную усталость и опасаясь, что, если он продолжит путь, с ним может случиться какая-нибудь новая неприятность, подобная той, какой, по его мнению, ему удалось избежать, г-н Пьерсон велел согреть постель, выпил стакан крепкого вина и лег спать.

Проснувшись на следующее утро, г-н Пьерсон хотел было встать, но ему показалось, что он прикован к постели; с трудом подняв руку, он дотянулся до шнурка колокольчика и позвонил. К нему пришли; он рассказал о том, что испытывает: это напоминало общий паралич; побежали за врачом; тот явился, поднял одеяло и обнаружил, что ноги у больного синюшные и усыпаны черными пятнами: у него начиналась гангрена. Врач тотчас же заявил больному, что необходима немедленная ампутация.

Как ни ужасно это средство лечения, г-н Пьерсон соглашается на него. Врач тотчас же посылает за необходимыми инструментами, но, когда начинаются приготовления к операции, пациент вдруг начинает жаловаться на расстройство зрения: он едва различает окружающие его предметы. Доктор начинает опасаться, как бы положение больного не оказалось гораздо хуже, чем это показалось вначале, вновь принимается обследовать его и обнаруживает, что у несчастного начинает обнажаться на спине мышечная ткань.

Однако, вместо того чтобы сообщить г-ну Пьерсону о своем страшном открытии, врач успокаивает его, уверяет, что его состояние менее опасно, чем это могло показаться вначале, и в доказательство своего утверждения говорит ему, что он непременно должен испытывать неодолимую потребность во сне. Больной отвечает, что ему и в самом деле чрезвычайно хочется спать. Через десять минут он засыпает, а еще через четверть часа умирает во сне.

Если бы удалось сразу обнаружить, что у г-на Пьерсона отморожены и ноги и спина, и если бы их тут же растерли снегом, как это сделал с моим носом тот добросердечный мужик, несчастный смог бы как ни в чем не бывало отправиться в путь на следующий же день.

Произошедший со мной случай послужил мне хорошим уроком и, опасаясь, что мне не всегда удастся встретить у прохожих подобную своевременную предупредительность, я выходил теперь излома не иначе как с маленьким зеркалом в кармане и каждые десять минут разглядывал свой нос.

Тем временем, менее чем за неделю, Санкт-Петербург приобрел свой зимний облик: Нева окончательно замерзла, и по ней стали ходить и ездить вдоль и поперек. Вместо карет всюду появились сани; Невский проспект превратился в своеобразный Лоншан, в церквах топились печи, а по вечерам перед театрами, в возведенных для этой цели сооружениях, закрытых сверху и открытых по бокам, пылали огромные костры, возле которых, сидя на круглых лавках, слуги ожидали своих господ. Что же касается кучеров, то хозяева, имевшие по отношению к ним хоть какую-нибудь жалость, отсылали их домой, приказав вернуться обратно в назначенный час. Но самыми несчастными из всех были солдаты и будочники: не проходило ночи, чтобы кого-нибудь из них не нашли замерзшим.