Среди того, что более всего поразило меня у самых знатных русских вельмож, стоит их любезное гостеприимство — главнейшая добродетель народов, которая так редко сохраняется после их цивилизации и которая никогда не изменяла себе по отношению ко мне. Правда, по примеру Людовика XIV, возведшего в потомственное дворянское достоинство шесть старейших парижских учителей фехтования, император Александр, также считая фехтование искусством, а не ремеслом, постарался поднять значимость профессии, которой я занимался, пожаловав моим товарищам и мне более или менее высокие офицерские чины. И все же должен во всеуслышание признаться, что ни в какой стране мира я не встречал, как в Санкт-Петербурге, той аристократической непринужденности в обращении, что не унижает того, кто ее выказывает, и возвышает того, по отношению к кому она проявляется.
Это гостеприимство русских тем более служит к удовольствию иностранцев, что домашняя жизнь в русских семьях чрезвычайно оживленная, благодаря дням рождений и большим календарным праздникам, к которым следует еще присовокупить день именин хозяина. Таким образом, стоит только человеку завести сколько-нибудь обширный круг знакомых, и он редко когда не побывает два-три раза за день на обедах и столько же раз не окажется вечером на балах.
У учителей в России есть еще одно дополнительное преимущество: они садятся за один стол с хозяевами и становятся в каком-то смысле членами семьи. Любой учитель, хоть сколько-нибудь благовоспитанный, оказывается не то другом, не то родственником своих хозяев, и такое положение сохраняется за ним до тех пор, пока он сам не пожелает его изменить или не утеряет по собственной оплошности.
Именно такое отношение ко мне было угодно проявлять некоторым моим ученикам, в том числе и обер-полицеймейстеру г-ну Горголи — одному из благороднейших и великодушнейших людей, каких я когда-либо встречал. Грек по происхождению, красавец, высокого роста, великолепно сложенный, ловкий во всех физических упражнениях, он, несомненно, как и граф Алексей Орлов и г-н Бобринский, являл собою тип настоящего вельможи. Ловкий во всех физических упражнениях, начиная с верховой езды и кончая игрою в мяч, первоклассный фехтовальщик-любитель, щедрый, словно один из старых бояр, Горголи являлся ангелом-хранителем как для иностранцев, так и для своих сограждан, для которых он был доступен в любое время дня и ночи. В таком городе, как Санкт-Петербург, то есть в этой монархической Венеции, где слухи, едва возникнув, тут же замирают, где Мойка и Екатерининский канал, как каналы Джудекка и Орфано, бесшумно выносят на поверхность своих мертвецов, где будочники, дежурящие на всех перекрестках, порой скорее внушают обывателям страх, нежели успокаивают их тревоги, — генерал Горголи отвечал за общественную безопасность. Видя, как он без конца разъезжает в легких дрожках, запряженных парой быстрых, как газели, лошадей, сменяемых по четыре раза в день, по двенадцати частям города, по рынкам и базарам, каждый горожанин спокойно затворял по вечерам двери своего дома, инстинктивно пребывая в уверенности, что око этого доступного зрению ангела-хранителя остается открытым в ночной тьме. Я предоставлю лишь одно доказательство этого неусыпного бдения: в течение тех двенадцати с лишком лет, что г-н Горголи был обер-полицеймейс-тером, он не покинул Санкт-Петербург ни на один день.
Вот почему, вполне вероятно, нет на свете другого такого города, где люди чувствовали бы себя так спокойно ночью, как в Санкт-Петербурге. Полиция следит одновременно за теми, кто запирается у себя дома, и теми, кто расхаживает по улицам. Повсюду в городе возведены деревянные башни, возвышающиеся над всеми домами, которые, впрочем, имеют по большей части два или три этажа. День и ночь на этих башнях дежурят по два человека; едва только вспышка, отблеск пламени или дым дает им знать о пожаре, они с помощью веревки приводят в действие колокол, находящийся в нижней части башни, и, пока в насосы и бочки с водой впрягают лошадей, всегда стоящих в сбруе, указывают квартал города, где произошло стихийное бедствие. И тотчас же туда галопом выезжают пожарные с насосами. Время, необходимое для того, чтобы покрыть тот или иной путь, точно подсчитано заранее, и им остается лишь прибыть на место в установленный срок; так что здесь не собственник дома прибегает будить полицию, как это бывает во Франции, а напротив, полиция приходит к нему со словами: «Вставайте, ваш дом горит!»
Что касается краж со взломом, то в Санкт-Петербурге их почти нечего бояться. Если тот, кто собирается что-либо украсть или, точнее сказать, стащить (поскольку это слово лучше передает оттенок, который приобретает у него этот вид правонарушения), — человек русский, то он ни за что не будет разбивать окно или взламывать дверь; так что любому мужику, на виду у которого нельзя оставить валяться и копейки, можно без всяких опасений доверить конверт — лишь бы этот конверт был запечатан, — в который вы на глазах у него положили десять тысяч рублей банковскими билетами.
Это касается спокойствия тех горожан, что остаются у себя дома.
Тем же, кто расхаживает по улицам, не приходится бояться никого, кроме будочников, поставленных для их защиты; но будочники так трусливы, что один-единствен-ный человек с тростью или с пистолетом в руке может обратить в бегство десяток их. Так что эти негодяи вынуждены бросаться на какую-нибудь несчастную запоздалую уличную девку, которая, в любом случае, немного теряет, если ее ограбят, и для которой изнасилование не составляет большого огорчения. Впрочем, все на свете имеет свою хорошую сторону: зимними ночами, когда, несмотря на уличное освещение, в городе стоит такая тьма, что лошади рискуют каждую минуту столкнуться друг с другом, будочник всегда вовремя предупреждает кучеров об угрожающей им опасности. Его глаза настолько привыкают к темноте, в которой он ведет наблюдение, что он различает во мраке сани, дрожки или коляску, которые бесшумно приближаются по заснеженной дороге и без его предупреждения непременно столкнулись бы со встречным экипажем, мчащимся как молния.
Впрочем, с ноября по март и без того тяжелая служба этих бедняг, которым, как меня уверяли, платят всего лишь двадцать рублей в год, становится порой смертельно опасной. Несмотря на громоздкую одежду, надеваемую ими на себя, несмотря на все меры предосторожности, предпринимаемые ими против мороза, холод исподволь проникает сквозь сукно и мех. И тогда ночной дозорный уже не в силах заставить себя безостановочно ходить; им овладевает глубокое изнеможение, его охватывает коварное оцепенение, и он засыпает стоя; и если только какой-нибудь дежурный офицер, совершая обход и проходя мимо в эту минуту, не начнет безжалостно бить его палкой до тех пор, пока от этих ударов у него не восстановится кровообращение, — все для него кончено: он уже больше не проснется и на следующее утро его найдут в будке окоченевшим.
В ту зиму, что предшествовала моему приезду в Санкт-Петербург, один из этих несчастных, которого обнаружили умершим таким образом и захотели передвинуть, упал и ударился лбом о дорожную тумбу: шея у него внезапно переломилась, а голова, точно пушечное ядро, откатилась к противоположному тротуару.
После нескольких дней поисков мне удалось, наконец, найти на Екатерининском канале, то есть в центре города, подходящую квартиру; она была полностью меблирована, и для завершения обстановки мне оставалось добавить только матрас и кушетку — такое ложе в ходу здесь лишь у богатых вельмож: крестьяне, почующие на печах, и купцы, спящие на шкурах и в креслах, считают этот предмет мебели излишеством.
В восторге от того, как мне только что удалось по-новому устроиться, я возвращался от Екатерининского канала к Адмиралтейству, как вдруг, не подумав о том, что этот день был воскресным, я возымел желание побывать в парильне. Я много слышал еще во Франции о такого рода заведениях, и теперь, проходя мимо бани, решил воспользоваться представившейся возможностью. Подойдя к дверям бани и заплатив два с половиной рубля, что составляет пятьдесят су на французские деньги, я получил входной билет и с ним вошел в первую комнату, где посетители раздеваются: в ней поддерживается обычная температура.
