«Вы даете слово, что через пять минут я буду свободна?» «Клянусь вам!»

«В таком случае говорите».

«Я богат, Луиза, знатен, у меня есть мать, которая обожает меня, две сестры, которые любят меня; с раннего детства я был окружен слугами, спешившими повиноваться мне, и, при всем том, я затронут той болезнью, которой страдает большинство моих соотечественников: я состарился в двадцать лет, потому что слишком рано стал взрослым. Мне все надоело, я от всего устал. Меня одолела скука.

Болезнь эта — злой гений всей моей жизни. Ни балы, ни грезы, ни празднества, ни удовольствия не смогли убрать ту серую, тусклую пелену, что отделяет меня от окружающего мира. Быть может, война с ее пьянящими опасностями и мучительными тяготами могла бы воздействовать на мой дух, но теперь вся Европа спит глубоким сном, и нет больше Наполеона, чтобы перевернуть все вверх дном.

Устав от всего, я пробовал было путешествовать, но в это время встретил вас; то, что я вначале почувствовал к вам, должен признаться, было всего лишь прихотью; я написал вам, полагая, что достаточно будет письма, чтобы вы уступили моим просьбам. Но, против моего ожидания, вы мне не ответили; я настаивал, так как ваше сопротивление меня задевало; какое-то время я полагал, что мои чувства к вам — это самые обыкновенные призрачные мечтания, но вскоре убедился, что эти мечтания переросли в настоящую, глубокую любовь. Я не пытался победить это чувство, потому что всякая борьба с собою утомляет меня и приводит в уныние. Я написал вам, что уеду, и действительно уехал.

В Москве я встретил старых друзей; они нашли меня мрачным, встревоженным, скучным и оказали моей душе большую честь, чем она того заслуживала. Они вообразили, что она страдает от гнета, тяготеющего над нами всеми; они приняли мои долгие мечтания за размышления об общем благе; они долго вслушивались в мои слова и в мое молчание; затем, когда им показалось, что в основе моей печали таится нечто определенное, они решили, что это не что иное, как любовь к свободе, и предложили мне вступить в заговор против императора».

«Боже мой, — вскричала я в ужасе, — вы, надеюсь, отказались?!»

«Я вам писал: мое решение зависело от этого последнего испытания; если бы вы любили меня, моя жизнь принадлежала бы не мне, а вам, и я не имел бы права распоряжаться ею; если бы вы мне не ответили, это означало бы, что вы не любите меня, и тогда для меня не имело значения, что со мной может случиться. Заговор же становился развлечением. Конечно, если он будет раскрыт, нас ждет эшафот; но, поскольку мысль о самоубийстве не раз посещала меня, я подумал, что не так уж плохо не браться за труд убивать самого себя».

«О Боже мой! Боже мой! Может ли такое быть, что вы говорите сейчас то, о чем тогда думали?»

«Я говорю вам, Луиза, истинную правду, и вот доказательство. Смотрите, — сказал он, вставая и вынимая из небольшого стола запечатанный конверт, — я ведь не мог предвидеть, что встречусь с вами сегодня. Я даже не надеялся больше, что увижу вас когда-нибудь. Прочтите этот документ».

«Ваше завещание!»

«Оно составлено в Москве, на следующий день после того, как я вступил в заговор».

«Боже мой! Вы оставляете мне тридцать тысяч рублей ежегодного дохода».

«Коль скоро вы не любили меня при моей жизни, мне хотелось, чтобы у вас сохранилась добрая память обо мне хотя бы после моей смерти».

«Но что с мыслями о заговоре, о смерти, о самоубийстве? Вы отказались от всего этого?»

«Луиза, вы вольны уйти; пять минут истекли; но вы моя последняя надежда, единственное, что привязывает меня к жизни. Если вы уйдете отсюда с тем, чтобы никогда больше не вернуться, я даю вам честное слово, слово графа, что за вами еще не закроется дверь, как я пущу себе пулю в лоб».

«О, вы сумасшедший!»

«Нет, я только скучающий человек».

«Вы не сделаете ничего подобного».

«Проверьте!»

«Ради Бога, господин граф!..»

«Послушайте, Луиза, я боролся до конца. Вчера я принял решение покончить со всем этим; сегодня я вас увидел снова и мне захотелось рискнуть в последний раз в надежде выиграть. Я поставил на карту свою жизнь против собственного счастья. Ну, что ж? Я проиграл — нужно платить!»

Если бы Алексей говорил мне все это в исступлении страсти, я не поверила бы ему; но он говорил тихим голосом, со своим обычным спокойствием, а тон его был скорее весел, чем грустен; к тому же во всех его словах слышалась такая правдивость, что я уже сама не могла уйти; я смотрела на этого красивого молодого человека, полного жизни, который нуждался только во мне, чтобы стать вполне счастливым. Я вспомнила его мать, по-видимому так любящую его; вспомнила улыбающиеся лица его сестер; я представила его себе окровавленным и обезображенным, а их — рыдающими и с растрепанными волосами и спросила себя, по какому праву я, ничего собой не представляя, собираюсь разбивать счастливую жизнь этих людей, разрушать их высокие надежды? Кроме того, следует вам признаться, что такая упорная привязанность дала свои плоды: в тишине моих ночей, в одиночестве моего сердца, я тоже порой вспоминала об этом человеке, который думал обо мне всегда. И прежде чем расстаться с ним навеки, я заглянула поглубже в свою душу. Я увидела, что люблю его… и осталась…

Алексей говорил мне правду: единственное, чего ему не хватало в жизни, была любовь. Вот уже два года, как он любит меня, и он счастлив или, по крайней мере, кажется счастливым. Он отказался от этого дурацкого заговора, куда вступил лишь из-за отвращения к жизни. Раздосадованный препятствиями, которые чинило нашим встречам мое положение у мадам Ксавье, он, не говоря мне ни слова, снял для меня этот магазин. И вот уже полтора года, как я веду другую жизнь и приобретаю знания, которые мне не удалось получить в юности и которые ему, при его образованности, необходимо будет видеть в любимой им женщине, когда — увы! — он уже больше не будет ее любить. Отсюда и проистекает та перемена, которую вы нашли во мне, сравнивая мое положение в обществе и то, какой я стала. Вы видите, стало быть, — закончила она свой рассказ, — что я поступила правильно, остановив вас, что лишь кокетка действовала бы иначе и что я не могу вас любить, поскольку люблю его.

— Да, и понимаю также, с помощью чьего покровительства вы надеетесь исполнить мою просьбу.

— Я уже говорила с ним о вас.

— Прекрасно, но я отказываюсь.

— Да вы с ума сошли!

— Возможно, но такой уж у меня характер.

— Вы хотите, чтобы мы поссорились и никогда больше не виделись?

— О, это было бы ужасно для меня, ведь, кроме вас, я никого здесь не знаю.

— Ну, так смотрите на меня как на сестру и предоставьте мне действовать.

— Вы этого хотите?

— Я этого требую!

В эту минуту дверь гостиной отворилась и на пороге появился граф Алексей Ваненков.

Это был красивый молодой человек лет двадцати пятидвадцати шести, светловолосый и стройный, с восточными чертами лица, который, как уже было сказано, служил поручиком в Кавалергардском полку. Этот привилегированный полк долгие годы находился под командованием великого князя Константина, брата императора Александра, в то время польского наместника. Как это принято у русских, которые стараются никогда не снимать военную форму, граф был в мундире, на груди его сверкали крест Святого Владимира и орден Александра Невского, а на шее висел орден Станислава Августа третьей степени.

Увидев графа, Луиза с улыбкой поднялась:

— Добро пожаловать, ваше сиятельство; а мы вспоминали вас; позвольте представить вам моего соотечественника, о ком я уже говорила вам и кому прошу оказать ваше высокое покровительство.

Я поклонился; граф весьма любезно поздоровался со мной и, поцеловав руку Луизе, произнес на чистейшем, хотя и несколько вычурном французском языке:

— Увы, дорогая Луиза, покровительство мое немногого стоит. Но я смогу дать вашему подопечному ряд полезных советов: поездив по стране, я узнал и хорошие и дурные стороны своих соотечественников и постараюсь ввести его в курс дела; кроме того, я могу лично положить начало его клиентуре, предложив ему двух учеников: брата и себя.