— Вот как? — промолвил я. — Неужели русские начали пить пиво или, случаем, насадили виноградники на Камчатке?

— Черт побери! Если бы дело было только в этом, с ними еще можно было бы конкурировать; беда в том, что русские вельможи постоянно покупают, но никогда не платят.

— Я очень благодарен вам, сударь, за ваше сообщение; но я уверен, что на своих поставках не разорюсь. Вином я не торгую.

— Во всяком случае, сударь, — вмешался в нашу беседу какой-то господин с отчетливым лионским выговором, одетый, несмотря на то что лето было в разгаре, в редингот с бранденбурами и отороченным мехом воротником, — я вам посоветую, если вы торгуете сукном и мехами, прежде всего приберечь лучший свой товар для себя, ибо, на мой взгляд, сложение у вас не очень-то крепкое, а здесь, видите ли, со слабой грудью долго не протянешь. Прошлой зимой мы похоронили пятнадцать французов. Так что теперь вы предупреждены.

— Постараюсь соблюдать осторожность, сударь; и поскольку я рассчитываю делать закупки у вас, то надеюсь, что вы отнесетесь ко мне как к соотечественнику…

— Разумеется, сударь, и с превеликим удовольствием! Я сам родом из Лиона, второй столицы Франции, и вам известно, конечно, что мы, лионцы, славимся своей честностью, и раз вы не торгуете ни сукном, ни мехами…

— Да разве вы не видите, что наш дорогой соотечественник не желает говорить нам, кто он такой, — произнес сквозь зубы господин с завитой шевелюрой, от которой исходил отвратительный запах жасминовой помады, и уже четверть часа безуспешно пытавшийся отрезать на общем блюде крылышко от цыпленка, заставляя всех остальных ждать, — разве вы не видите, — повторил он, отчеканивая каждое слово, — что он не желает говорить нам, кто он такой?

— Если бы я имел счастье обладать такими манерами, как ваши, сударь, — ответил я, — и издавать такое же тонкое благоухание, то почтенное общество, вероятно, нисколько не затруднилось бы отгадать, кто я такой.

— Что вы хотите этим сказать, сударь? — вскричал завитой молодой человек. — Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что вы парикмахер.

— Сударь, вы, кажется, желаете меня оскорбить?

— Оказывается, это оскорбление, когда вам говорят, кто вы такой?

— Сударь, — продолжал завитой молодой человек, повышая голос и доставая из кармана свою визитную карточку, — вот мой адрес.

— Ну же, сударь, — ответил я, — отрежьте себе кусок цыпленка.

— То есть вы отказываетесь дать мне удовлетворение?

— Вы желали знать мою профессию, сударь? Так вот, моя профессия не дает мне права драться на дуэли.

— Вы трус, сударь!

— Нисколько, сударь: я учитель фехтования.

— О! — произнес завитой молодой человек и опустился на свое место.

На мгновение наступила тишина; мой собеседник все еще пытался, но еще более безуспешно, чем прежде, отрезать крылышко цыпленка; наконец, утомленный этой борьбой, он передал блюдо соседу.

— Так вы учитель фехтования, — несколько секунд спустя сказал мне житель Бордо. — Это превосходная профессия, сударь; я немного баловался фехтованием, когда был помоложе и поглупее.

— Этот вид мастерства мало прививается здесь, — сказал преподаватель, — но его наверняка ожидает расцвет, если ему будет обучать такой человек, как вы, сударь.

— Несомненно, — заметил, в свою очередь, лионец. — Но я посоветовал бы вам надевать во время уроков фланелевые жилеты и меховое пальто, чтобы кутаться в него после каждого выпада.

— Уверяю вас, дорогой соотечественник, — произнес с полностью вернувшимся к нему тем временем апломбом молодой завитой господин, кладя себе в тарелку кусочек цыпленка, который он так и не сумел отрезать, и это сделал за него его сосед, — уверяю вас, дорогой соотечественник, ведь вы, кажется, изволили сказать, что вы парижанин?..

— Да, сударь.

— Я тоже… Так вот, вы, полагаю, великолепно все рассчитали, ибо у нас здесь, по моему мнению, нет никого, обучающего этому мастерству, за исключением своего рода неумелого полкового наставника фехтования, бывшего статиста из театра Гетэ, который стал именовать себя гвардейским учителем фехтования, устраивая состязания в небольшом зале. Вы увидите его там, на Невском проспекте; он учит своих учеников всего четырем ударам. Я тоже начал было брать у него уроки, но с первых же выпадов заметил, что он скорее годится мне в ученики, чем в учителя. Я тут же выпроводил этого подлеца, заплатив ему половину того, что беру за одну прическу, и бедняга был этим вполне доволен.

— Сударь, — заявил я в ответ, — я знаком с тем, о ком вы говорите. Как иностранцу и как французу, вам не следовало говорить то, что вы сейчас сказали, ибо, будучи иностранцем, вы обязаны уважать выбор императора, а будучи французом, вы не должны унижать соотечественника. Это уже мой урок вам, сударь, и я за него не возьму даже половинной платы: вы видите, что я великодушен!

С этими словами я поднялся из-за стола, ибо мне успела наскучить здешняя французская колония и захотелось поскорее с ней расстаться. В одно время со мной поднялся какой-то молодой человек, ни слова не проронивший за обедом, и мы вышли вместе с ним.

— Мне кажется, сударь, — обратился он ко мне, улыбаясь, — вам не потребовалось долгого общения, чтобы составить себе мнение о наших дорогих соотечественниках.

— Совершенно верно, и должен признаться, что это мнение не в их пользу.

— Что ж, — сказал он, пожимая плечами, — однако именно по таким образцам о нас судят в Санкт-Петербурге. Другие нации посылают за границу лучшее, что у них есть, мы же, вообще говоря, посылаем туда худшее, что у нас есть, и все же повсюду нам удается уравновешивать влияние своих соперников. Это весьма почетно для Франции, но весьма печально для французов.

— А вы живете в Санкт-Петербурге, сударь? — спросил я его.

— Да, уже целый год, но сегодня вечером я уезжаю.

— Неужели?

— Да, и меня ждет экипаж; честь имею…

— Ваш покорнейший слуга, сударь…

«Черт возьми, — подумал я, поднимаясь по лестнице к себе в номер, в то время как мой собеседник уже подошел к двери, — мне определенно не везет: случайно встретил одного порядочного соотечественника, да и тот уезжает в день моего приезда».

У себя в номере я застал коридорного, приготовлявшего мне постель для послеобеденного сна. В Санкт-Петербурге, как и в Мадриде, обычно спят после обеда: это следствие того, что два летних месяца здесь еще более жаркие, чем в Испании.

Подобный отдых превосходно подходил мне, так как я все еще чувствовал себя разбитым после двух суток, проведенных в дороге, и хотел как можно скорее насладиться великолепными невскими ночами, которые мне так расхваливали. Поэтому я спросил коридорного, не знает ли он, как следует взяться за дело, чтобы достать себе лодку; он ответил, что лодку достать проще простого, надо лишь сделать соответствующее распоряжение, и, если я дам ему десять рублей, куда войдут и его комиссионные, он берется все устроить. Я уже успел обменять немного денег на ассигнации, поэтому дал ему красную бумажку и велел разбудить меня в девять часов вечера.

Красная бумажка оказала свое действие: ровно в девять коридорный постучал в дверь моего номера, а лодочник ждал меня внизу.

Ночь была всего лишь мягкими и ясными сумерками, которые позволяли различать на большом расстоянии предметы, теряющиеся в восхитительной дали и окрашенные в тона, неведомые даже под небом Неаполя. Духоту жаркого дня сменил прелестный ветерок, который, пролетая над островами, вбирал в себя едва уловимый сладостный запах роз и померанцевых деревьев. Весь город, казавшийся днем заброшенным и пустынным, вновь заполнился людьми; все торопились к прибрежному месту гулянья, куда городская знать стекалась по всем рукавам Невы. Все лодки выстроились вокруг пришвартованной напротив крепости огромной барки, на которой расположилось более шестидесяти музыкантов. Внезапно раздались звуки чудесной музыки, о какой я ранее не имел ни малейшего представления: они поднимались от реки и величественно возносились к небу; я велел своим двум гребцам подъехать как можно ближе к этому гигантскому живому органу, где каждый из музыкантов исполнял, если можно так выразиться, роль одной из его труб; мне стало понятно, что я слышу ту самую роговую музыку, о которой мне так много говорили: в таком оркестре каждый из исполнителей ведет лишьодну ноту, вступая по знаку дирижера и играя лишь до тех пор, пока дирижерская палочка обращена к нему. Подобная инструментовка, столь новая для меня, казалась мне чудом; я никогда не мог представить себе, что с людьми можно обращаться так же как с клавишами фортепиано, и даже не знал, чем следует больше восхищаться — терпением дирижера или послушанием оркестра. Правда, впоследствии, когда я ближе познакомился с русским народом и увидел его необычайную склонность ко всем техническим ремеслам, меня перестали удивлять как его концерты роговой музыки, так и его построенные топором дома. Но в ту минуту, признаюсь, я был так восхищен ею, что словно пребывал в исступлении: первое отделение концерта кончилось, а во мне еще звучала музыка.