Но тогда я ничего этого не знала. Через год с небольшим Лешка сделал мне предложение, но со свадьбой решили подождать до окончания института. Одиннадцать лет брака… Да, мне было спокойно и уютно, мы даже не ссорились. Но вот была ли я счастлива? И был ли счастлив он?

Сейчас, по прошествии двух лет, за себя я могла ответить без колебаний: за исключением нескольких редких моментов - нет. И, может, сильно счастливее после развода не стала, но, по крайней мере, больше не чувствовала себя обитательницей теплого сонного болота.

Уикэнд прошел вполне удачно. Классические семейные выходные на даче, которые прекрасны, когда выпадают нечасто и не превращаются поэтому в рутину или – не дай бог! – в обязаловку под грифом «семейный долг».

Девчонки с Витькой с утра ушли в лес за черникой на варенье. Мы с мамой и Таней приготовили обед, после которого все расползлись по комнатам потюленить. Ближе к вечеру женское большинство отправилось на залив купаться, а мужское меньшинство занялось шашлыком. На двоих оставшихся в нашем семействе мужчин приходилось шесть разновозрастных единиц женского пола, и изменения пропорции в ближайшей перспективе не ожидалось. Разве что Наталья, девица яркая и бойкая, кого приведет.

Я волевым усилием выкинула из головы все темные мысли. Разговор с сестрой и сеанс археологических раскопок сработали как психотерапия. Если Лариса придет подписывать договор, тогда и буду думать, как быть дальше. А пока – хватит жрать себе печень. Еще не все отмеренное на мой век вино выпито, так что пригодится.

В разгар шашлычного веселья позвонила из Сочи моя ненаглядная принцесса. Беседку папа строил с запасом, но всемером в ней было тесновато, поэтому выбралась я с трудом, едва не наступив на Мисюсь, с королевским достоинством ожидавшую, когда рабы вспомнят о ней и дадут вкусняшку.

- Мамулечка, мы с папой были в дельфинарии и плавали с дельфинами, они такие классные, улыбаются и смеются, мне так понравилось, жалко, что мало, - Глашка, как всегда, тараторила, делая ультракороткие паузы для вдоха, больше похожего на «ах». – Баба Люда брала меня к своей подруге бабе Маше, у нее кролики, большие-большие, а еще собака, тоже большая...

Уже через несколько минут я перестала воспринимать информацию, но это было и не обязательно, главное – периодически обозначать свое присутствие на линии междометиями. Даже если и пропущу что-то важное, потом продублирует Лешка. Просто слушала ее голос и улыбалась. От отца Аглая унаследовала в первую очередь ничем не истребимый позитив, вносивший в мою жизнь солнечный свет, даже когда вовсю лил дождь.

Ребенка мы не планировали. Договорились еще до свадьбы: как получится, так и получится. Получилось только через год. Иногда мне казалось, что нашей девице просто не хотелось расставаться с тем волшебным миром, где ждут воплощения души будущих младенцев. Она оказалась на редкость беспроблемной, с самого начала. Ужасы токсикоза меня миновали – в отличие от Тани, которая оба раза умирала все девять месяцев. Я только спала при любой возможности, причем с огромным удовольствием.

Родилась Глашка точно в срок, все как по учебнику, уложившись в стандартные десять часов и выдав идеальную десятку по Апгар. Даже зашивать не пришлось. Лешка хотел назвать ее Ксюшей или Лизой, но тут уж я уперлась. Сказала, что у девчонки будет его фамилия и отчество, могу я хотя бы имя придумать? Особенно с учетом того, что носила ее и рожала. Мне хотелось Глашу, но на Глафиру Лешка не согласился. Сошлись на Аглае.

Кошмары первых месяцев материнства обошли меня так же, как и токсикоз. Молока – хоть залейся, развитие – четко по графику, все колики-газики-зубики – тоже стандарт. Глашка наедалась, засыпала, просыпалась, радостно пырилась на белый свет, а если орала, то четко с сигнальной целью: мокро, голодно, неудобно, больно. Врачи из поликлиники просто нарадоваться не могли. Так и говорили: чудо какой правильный ребенок.

Сначала я побаивалась. Вот идет все идеально, а потом вдруг вылезет такое… Потом стала думать, что это мне компенсация за не самую счастливую женскую жизнь. Но когда Глашке исполнилось полтора года, я снова начала бояться. Она не говорила. Племянницы в этом возрасте болтали предложениями, а у нашей барышни в арсенале было ровно четыре слова: мама, папа, баба и дай. Да и те использовались нечасто. А еще я стала замечать за ней одну странность. Глашка могла сидеть и играть с игрушками или смотреть картинки в книге, а потом застыть, глядя в одну точку, ни на что не реагируя. Это было реально страшно, и когда повторилось несколько раз, я потащила ее по врачам, заподозрив по мамской панике что-то вроде аутизма.

Педиатр отправил к неврологу, невролог – к психиатру. Оба сошлись на том, что никаких отклонений не видят.

«Возможно, ребенок просто думает», - сказал пожилой психиатр, похожий на доктора Айболита.

«Думает? – растерянно переспросила я. – Ей же полтора года».

«Вы полагаете, в полтора года дети не думают?»

«А почему она не говорит?»

«Не считает нужным. Не волнуйтесь, вы еще проклянете тот день, когда она удостоит вас беседы».

Айболит оказался пророком. Глаша заговорила ближе к двум годам, да так, что скоро мы не знали, куда от нее спрятаться. И в том, что она замирает для размышлений, тоже оказался прав. Причем эти задумки, как мы их называли, не прошли до сих пор. Однажды, когда ей было лет пять, я спросила:

- Глань, о чем задумалась?

Она посмотрела на меня, удивленно моргая, как будто не сразу сообразила, кто я такая, и выдала:

- Мамулечка, я думала, что сказала бы Мисюсь, если бы вдруг научилась говорить и узнала, что на самом деле хозяйка в нашем доме не она.

Белоснежная ангорка Мисюсь, уверенная, что все люди на свете ее личные рабы, и правда была бы шокирована. Но не менее поразилась я, узнав, о чем так серьезно размышляет мое чадо.

Мы прокляли тот день, когда Аглая заговорила? Это мы еще не знали, что нас ждет, когда она начнет рисовать.

Карандаши и фломастеры в Глашкины загребущие лапки попадали и раньше, но после нескольких каляк-маляк летели в сторону как нестоящие внимания. И вдруг в два с небольшим пробило. Она поняла, что возюкать карандашом по бумаге и смотреть на результат страшно интересно. И если бы только по бумаге!

В дело пошли все подходящие и неподходящие поверхности на уровне «рост плюс вытянутая рука». Слово «нельзя», обычно воспринимаемое вполне адекватно, в этом случае не работало. Попытки лишить юное дарование пишущих и рисующих средств приводили к бурной истерике, унять которую удавалось только возвращением орудия вандализма.

Мы боролись и бдили – тщетно. Уже через пару месяцев квартира стала похожей на первобытную пещеру, покрытую наскальной живописью. Надежды, что страсть со временем уляжется, не оправдались. Тогда мы начали искать альтернативное решение - и оно нашлось, очень даже простое.

Отправив чадо в дачную ссылку, мы переклеили обои, отмыли или закрасили все изрисованное. По периметру детской Лешка закрепил большие рулоны белой бумаги. В размотанном виде она закрыла обои на высоту полтора детских роста. Когда разукрасивший всю дачу ребенок вернулся, мы провели воспитательную беседу, суть которой сводилась к следующему: рисовать можно только на бумаге: в альбоме или на стене ее комнаты. Одна-единственная попытка выйти за рамки дозволенного - и карандаши будут отняты навсегда.

Мы не очень верили в успех, но, на удивление, сработало. Как только чистая бумага на стенах заканчивалась, Лешка отматывал от рулона еще, а когда к концу подходил рулон, сворачивал чистой стороной вверх и вешал снова.

Лютый абстракционизм уложился в полгода, после чего Аглая стала срисовывать все, что попадалось на глаза: нас с Лешкой, Мисюсь, упорно не желавшую позировать, шкаф, кровать, игрушки, цветы в вазе. Каково было наше изумление, когда выяснилось, что ей удается буквально несколькими штрихами показать суть. Глядя на уродца с огромной головой и торчащими во все стороны волосами, все как один говорили: «О, это Юля! Надо же, очень похожа».