— Надо как-то отучать его от этой забавы, пока она не вошла у него в привычку, — обеспокоенно высказался по этому поводу Радагаст. — Когда у тебя в ногах путается маленький медвежонок — еще куда ни шло, но когда на тебя станет кидаться из-за угла огромный годовалый медведь, это, я думаю, будет не очень-то весело.
— Могу себе представить, — посмеиваясь, отозвался Гэндальф. Волшебник еще немного прихрамывал при ходьбе, но, благодаря радагастовым мазям из змеиного яда (и, вероятно, целительной крыжовенной браге) отек на его злосчастной щиколотке вскоре сошел, связки благополучно зажили и слегка напоминали о себе разве что перед переменой погоды. — Где ты только умудрился отыскать этакого затейника, эм?
— Скорее наоборот: это он меня отыскал. Иду как-то по берегу Андуина, а навстречу — глядь, ковыляет этот горемыка и урчит этак жалобно, будто стонет. Тощий, облезлый, хромый — страх! Мать-то, по всему видать, орки из Замка убили — они иногда устраивают тут охоту в лесу на зайцев да кабанов… Ну вот и пришлось взять на воспитание.
— Хм! И как ты себе это «воспитание» представляешь?
— Да постараюсь потихоньку приучить его к лесу: самостоятельно еду добывать, от врагов хорониться и все такое… ну, как медведица учит своих медвежат. Через год, глядишь, он и сам от меня уйдет.
— А если не уйдет? — спросил Гэдж.
— Уйдет, — буркнул Радагаст. — А не уйдет — прогоню. Здесь, рядом с Дол Гулдуром, слишком неуютно становится в последнее время — болота поджимают.
Болота, о которых говорил Бурый маг, начинались милях в трех к югу от Росгобела. Когда через несколько дней нога Гэндальфа пришла в относительный порядок, Радагаст сводил туда своих гостей — Серому магу хотелось взглянуть на эту часть леса. Болота как болота, поначалу подумалось Гэджу: топи, камыш, травяные кочки, — но, чем дальше к югу заходили путники, тем все более мрачным и унылым становился пейзаж. То ли солнце скрылось за тучи, то ли от земли поднималась какая-то непроглядная марь, но вскоре вокруг начали преобладать различные оттенки серого цвета — исчезли сочно-зеленые проплешины мха, темная зелень елей, яркая лазурь неба: к югу, сколько хватало глаз, простиралась безжизненная, мрачная, затянутая стелющейся мглой плоская равнина. Здесь стояла плотная, нездоровая тишина — не квакали лягушки, не кричали болотные птицы, даже гуда вездесущего гнуса не было слышно. Над черной, подернутой патиной водой торчали поникшие, лишенные жизненных соков скелеты деревьев; жухлая, блекло-желтая, как кожа мертвецов, трава сплеталась в колючие клубки зарослей, над зеленовато-серыми мутными озерцами поднимались едкие, смрадные, вызывающие дурноту испарения, напоминающие о разлагающихся останках. Это была мертвая, страшная, гниющая земля — открытая язва на теле Арды, — где не могли жить ни зверь, ни птица, ни цветок, ни единая букашка. И все же там, в глубине болот, кто-то (или что-то) имелось: все то время, что путники провели на краю этого гиблого места, Гэджа не оставляло ощущение, что оттуда, из этой безжизненной мглы за ними неотрывно наблюдают чьи-то внимательные глаза — наблюдают не то чтобы со злобой или ненавистью, а скорее с бессильной тоской хищника, запертого в клетке: некая незримая, но точно установленная граница отделяла живой мир от этой мертвенной пустыни, и путник, ненароком забредший к краю собственной гибели, все же оставался до определенного момента недосягаем для таящихся за Чертой недобрых сил.
И вот откуда-то из этих болот вечером, если верить Радагасту, должен был явиться некто «он». Зачем? Для чего? Этого Гэдж не знал. Он навострил уши, но Бурый маг больше ничего о таинственном госте не говорил (по крайней мере, при Гэдже) — видимо, для разумения орка подобные разговоры не предназначались. День, как обычно, был наполнен хозяйственной суетой: надо было косить траву на заливном лугу в пойме Андуина, сгребать высохшее сено и свозить копны на сеновал, кормить всю многочисленную радагастову живность, пасти и обихаживать коз, таскать воду из колодца и поливать огород, выпалывать сорняки, дёргать лук, собирать смородину и крыжовник, выгонять из чулана/огорода/амбара Смоки, отбиваться от назойливых сорок, переворачивать сыры в погребе, менять рамки в ульях и делать еще множество дел, которыми от зари до зари наполнен долгий трудовой летний день. Каким образом Радагаст еще умудрялся в этой круговерти хлопот выкраивать час-другой, чтобы немного побродить по лесу, Гэдж не знал, да уже и не хотел знать — несмотря на всю свою орочью выносливость и износостойкость, к вечеру он не чуял под собой ног от усталости. Бурый маг добродушно посмеивался:
— Ничего, это с непривычки. Летний денек год кормит, слыхал про такое, э?
Сам Радагаст нисколько не унывал. Ему нравилась такая спокойная, предсказуемая и размеренная жизнь. Поднимался он раненько, вместе с солнцем, и до завтрака успевал покопаться на огороде, подоить коз, накормить всех своих питомцев и переделать еще кое-какие дела по хозяйству, потом до полудня бродил по лесам по долам, собирая грибы и травы или просто предаваясь каким-то ведомым ему одному размышлениям, после обеда час-другой отдыхал, а затем до вечера вновь хлопотал по хозяйству или работал на пасеке, порой на закате уходил порыбачить, перед сном любил глотнуть немного крыжовенного вина. Иногда, примерно раз в полмесяца, выбирался на лодке на восточный берег Андуина, приводил там в порядок свой «летний домик» и по дороге заглядывал в Лориэн, чтобы потолковать с Владыками, отвезти эльфам мёд и лекарственные травы и обзавестись взамен кое-какими необходимыми вещами. Характером Радагаст был прост и незлобив, мягкосердечен и покладист, и компании людей предпочитал общество животных; он был совершенно лишен честолюбия и тщеславия, не желал перевернуть мир, побороть Тьму, облагодетельствовать человечество — он привык довольствоваться малым и ничуть об этом не жалел; любил свой дом, свою простую, не отягощенную интригами жизнь, любил бродить по лесу, трудиться в огородике, ухаживать за питомцами, помогать тем, кто в этом нуждается — и кроме этого ничего от жизни не требовал… Гэдж так и не сумел для себя решить, хорошо это или плохо.
И все же одна отвратительная, по мнению Гэджа, привычка у Бурого мага имелась: иногда — особенно по утрам, хлопоча у печи, — Радагаст, к ужасу Гэджа, начинал петь. Орк накрывал голову соломенным тюфяком, но это помогало мало: пел Бурый маг всегда звучно и от души, а, поскольку ни слуха, ни голоса у него не было никакого, эти вокальные упражнения для невольных слушателей являлись испытанием не из лёгких. Слушать каждое утро несколько первых строф заунывной «Баллады о Лютиэн» (Радагаст не баловал гостей разнообразием репертуара) было делом поистине мучительным, и наконец Гэдж не выдержал и с раздражением поинтересовался у Гэндальфа, чем же так привлекает Бурого мага эта нудная и в высшей степени незатейливая песнь. На что волшебник, посмеиваясь, отозвался безмятежно:
— Не обращай внимания. Не то чтобы эта баллада Радагасту очень уж нравилась, просто как раз в это время он ставит на огонь кастрюльку, чтобы сварить яйца. Так вот, после первых трех куплетов яйца к завтраку получаются аккурат всмятку, а после пяти — вкрутую. Понимаешь?
— Ну, это, конечно, многое объясняет, — пробормотал ошеломленный неожиданным поворотом дел Гэдж. — А почему он не может петь, ну, того… чуть потише?
— Брось. Просто Радагаст любит петь… К чему заставлять его отказываться от этого невинного удовольствия?
Орк так и не нашёлся, что на это ответить…
***
…Наконец наступил вечер; сумерки за всей рутинной суетой, как всегда, подкрались незаметно, и, после ужина послонявшись по горнице из угла в угол, Гэдж отправился на чердак, где ночевал на набитом соломой полотняном тюфячке. Но сегодня орку не спалось и, снедаемый любопытством, несколько минут он потратил на то, чтобы проковырять между потолочными балками длинную узкую щель, которую Радагаст хозяйственно заткнул паклей. В открывшееся отверстие замечательно просматривалась почти вся горница за исключением дальнего закута возле печи, и, кроме того, было великолепно слышно все, о чем вполголоса говорилось внизу. Поначалу не было ничего особенно интересного — то да сё, разные хозяйственные мелочи — но вот наконец после недолгой паузы, возникшей, пока Гэндальф раскуривал трубку, он (Гэндальф) негромко сказал:
