— В Эдорас? Зачем?

— А-а, ты не знаешь? — Ворон нервно почесал лапой клюв. — Он курирует местный госпиталь, который сам же и основал несколько лет назад.

— Что еще за госпиталь?

— Ну, больничку. Лазарет. Палаты врачевания. Чертоги целительства. Оплот милосердия и медицины. Так понятнее?

Гэндальфу было ничего не понятно, но он счел за лучшее в этом не сознаваться.

— Он что, теперь интересуется медициной?

— Он много чем интересуется, Гэндальф. — Ворон отвел взор, и глаза его как-то смущенно и виновато забегали по сторонам. — Такая вот… многогранная натура, знаешь ли.

— Он там лекарем подвизался, что ли?

— Да что-то вроде того… Попутно ищет матерьяльчик для своих опытов.

— Каких опытов?

— Уж об этом тебе лучше спросить у него самого…

— И когда он вернется?

— А кто его знает? Может быть, через пару дней. Может, через месяц.

— А ты почему с ним не поехал? Он ныне не берет тебя в разъезды?

— Староват я стал для разъездов, — сердито проворчал Гарх. — Да и потом… мне велено присматривать за Гэджем, знаешь ли.

Гэндальфа не оставляло ощущение, что присматривать ворону на этот раз велено не столько за орком, сколько за ним, Гэндальфом, но он решил оставить эти соображения при себе. Тем более что Гэдж тоже явно не жаждал, чтобы за ним «присматривали». Он либо, если позволяла погода, в одиночестве бродил где-то по окрестностям Изенгарда, либо сидел в большой, мрачной комнате, которая называлась «лабораторией», среди каких-то вонючих зелий и снадобий, что Гарха откровенно не радовало: должно быть, в отсутствие Сарумана Гэджу воспрещалось туда заходить. Но ни возмущенные вопли ворона, ни настойчивые увещевания «не маяться блажью», ни даже страшные угрозы рассказать обо всем учителю ни малейшего впечатления на орка не производили, он отвечал только одно:

— Брось кудахтать, Гарх! Не мешай, я провожу важный опыт… А ты квохчешь и квохчешь у меня над ухом с утра до ночи! Яйцо снес?

Уязвить самолюбивого ворона сильнее было невозможно.

— «Кудахтать»! Да за кого он меня принимает? За старую клушу? — Это злосчастное словечко больше всего раздражало ворона, услышав его, он прямо-таки начинал бурлить от негодования и брызгать во все стороны кипятком, точно стоящий на огне переполненный чайник. — Глупый звереныш! Алхимиком себя мнит, скажите пожалуйста! «Опыт» он, видите ли, проводит, чтоб ему лопнуть вместе со всеми бредовыми опытами! И откуда только в нем эта неистребимая жажда дурацких «опытов», а?

— Откуда? Да все оттуда, надо полагать, — посмеиваясь, отвечал Гэндальф, — или ты склонен грешить на какой-то иной источник? Если ученик стремится по мере сил подражать учителю — значит, он действительно считает наставника достойным уважения, так что ничего плохого я в этом не вижу. Это говорит о том, что Саруман сумел по-настоящему увлечь его своими интересами, вот и все.

— Ну да, еще бы! — возмущенно хрипел Гарх. — Дурной пример заразителен, кто бы сомневался!

— Ну отчего же сразу «дурной»? Если Гэджу не чужда жажда знаний…

— Значит, он ненормальный, тебе это всякий скажет! Хотя трудно, конечно, сохранить здравый рассудок, находясь столько времени в обществе сумасшедшего старика… Ладно, про Сарумана я уж молчу, его могила исправит — но мальчишке-то к чему забивать голову всякой дурью?

— Какой дурью?

— Говорю же — всякой! Математикой, и алхимией, и естествознанием, и астрономией, и еще пёс знает чем… Вот зачем вся эта заумь орку, а, скажите на милость? Два плюс два умеет сложить — и будет!

— Знания еще никому не навредили, Гарх.

— Значит, Гэдж будет первым. — Гарх смотрел на Гэндальфа надменно, одним глазом, железно убежденный в своей правоте. — Саруман и без того прослыл на все Средиземье чудаком и оригиналом, если не сказать хуже… но то — Саруман, волшебник, ему позволено быть странным, чудесатым и сумасбродным, на всех недругов и недоброжелателей ему сто раз наплевать прямехонько с верхушки Ортханка. А кто такой Гэдж — никто. Вернее, хуже, чем никто — орк!

— И что? Человека судят по его делам, а не по его расовой принадлежности — разве не так, Гарх?

— Человека — может, и так. А если судят орка, то дело никогда не заканчивается оправдательным приговором, Гзндальф.

— Что ж, время покажет, — отвечал Гэндальф, которому не хотелось продолжать этот бездоказательный спор, тем более что в глубине души волшебник не мог не признавать, что старый ворчливый ворон во многом прав…

Весна в Изенгарде наступила как-то разом, внезапно. Еще вчера на склонах гор монументально лежали сугробы и громоздились причудливые ледяные глыбы, а уже сегодня снега постыдно отступили, низины Нан-Курунира оказались по колено затоплены водой, а окрестные дороги превратились в грязное и непроходимое месиво… Распутица надежно заперла Гэндальфа в Изенгарде недели на полторы, и, ожидая возвращения Сарумана, волшебник коротал дни в библиотеке, кропотливо собранной Белым магом из многих редких и ценных рукописных книг. Тут были труды по алхимии, медицине, механике, астрономии (многие — правленые на полях рукой Сарумана, с пояснениями, заметками и небрежными рисунками черной тушью), тщательные переводы с древних, давно позабытых языков, бесконечные, изобилующими красочными эпитетами «Поэмы Востока», полуистлевшие от древности хроники Долгих войн, некоторые раритетные, баснословной стоимости манускрипты нуменорских времен, знаменитые шестистрочные «Философии» восточных мудрецов и даже — обрывками — пресловутые «Записки помойной кошки», принадлежащие перу некоего полумифического Гаэрта, балагура и пьяницы, чьи сочинения, исполненные язвительной и мрачной сатиры, не то чтобы открыто преследовались королевской цензурой, но почитались излишне «вольнодумными» и «вызывающими нездоровое брожение в умах». Впрочем, Гэндальфа не оставляло ощущение, что в своеобразии и хладнокровно-безжалостной иронии «Записок» тоже чувствуется беспардонная рука Сарумана — решительная рука, так сказать, целителя, смачно выпускающего гной из нарывов на неумытом теле общества — хотя в авторстве этого сомнительного опуса сам Белый маг наверняка не сознался бы и на дыбе…

Через пару дней весна окончательно перешла в решительное наступление. Утром из лощин поднималась сырая мгла, днем южная стена крепости медленно поджаривалась под лучами солнца, вечерами над землей висела туманная сизая дымка теплых испарений. По оврагам еще прятались, будто остатки разгромленной армии, последние клочья истаявших, изгрызенных солнцем сугробов, а на кустах вербы уже набухли почки, и на пригорках пробивалась первая травка, и у подножия башни бойко распускались первоцветы, яркие и желтые, точно кошачьи глаза. Гэджа теперь невозможно было застать в Ортханке, да и Гэндальф предпочитал не сидеть в четырех мрачных, пахнущих прелью стенах, проводя дни на берегу Изена — и однажды, вернувшись в башню с наступлением сумерек, обнаружил просачивающуюся под дверь библиотеки тоненькую полоску света.

Свет исходил от огня, зажженного в камине, обычно холодного и покрытого слоем сухой и желтоватой книжной пыли. В кресле рядом с камином — наконец-то! — обнаружился и сам Саруман, облаченный в серый дорожный плащ, заляпанный вдоль подола грязью: волшебник сидел и разбирал почту, которой за время его отсутствия накопилось изрядно. Некоторые письма он бросал в огонь, едва распечатав и пробежав глазами несколько строк; другие откладывал в сторону — видимо, те, которые намеревался удостоить ответом. На вошедшего Гэндальфа он обратил внимания ровно столько, чтобы тут же про него позабыть.

— А, Серый… Приветствую. Ты еще здесь? Собственно говоря, я уже не надеялся тебя тут увидеть.

— Ты надеялся меня тут уже не увидеть. Понимаю, — посмеиваясь, заметил Гэндальф: Саруман явно рассчитывал, что к моменту его возвращения собрат по Ордену позаботится убраться из Изенгарда восвояси, и нисколько не считал нужным этого скрывать. — Как дела в Эдорасе?

— Тебя что, это вправду интересует? Где Гэдж?