Гэдж вздохнул. Может быть, стоило бы все-таки вернуться в Изенгард? Явиться, например, в гости к Бальдору и полюбоваться коллекцией оружия, которую доблестный сотник собирал с незапамятных времен, благоговейно размещая добытые трофеи на стене в гостиной. Или заглянуть в кузницу, посмотреть, как ловко и умело мастер Айвори выковывает из безликого металлического прута ажурную завитушку для украшения камина; или натаскать воды на кухню для госпожи Норвет и получить за это ломоть пирога или пару медных грошей. Можно было разобрать книги в библиотеке, или наконец-то выучить анатомический атлас в громоздком трактате «О медицине», или, в конце концов, накостылять по шее этому придурку Луту, семнадцатилетнему сыну ме́дника, который пренебрежительно называл Сарумана «коновалом» и «старым мясником», а Гэджа — «домашней зверушкой» и «вонючей пещерной крысой»; беда в том, что у Лута были единомышленники из числа его дружков, и все — или, по крайней мере, большинство — увы, старше и сильнее Гэджа, а в одиночку хитрый подмастерье практически никогда не высовывал носа из отцовской лудильни. Можно было наловить в Изене рыбы или наколоть дров для госпожи Зарны, вдовы каменотеса Берда, который пару лет назад погиб, придавленный упавшей каменной балкой… Можно было то и можно было это, но Гэдж прекрасно знал главное — никому он там, в Изенгарде, в общем-то, не нужен, и никто даже не вспомнит о его существовании, пока не вернется из Гондора Саруман, а этого вряд ли следовало ждать раньше середины следующего месяца…
Он вздрогнул — что-то больно кольнуло его в ладонь, какая-то вонзившаяся в руку колкая хвоинка — и… проснулся. Он, оказывается, задремал, сидя на одеяле возле костра и по-прежнему сжимая в руке чернильницу и растрепанное, с обкусанным кончиком гусиное перо. Вот болван… Гэдж поежился и потянулся, разминая затекшие плечи. Пока он спал, сумерки сгустились окончательно, в лесу стало темно и прохладно, костер, оставленный без присмотра, едва тлел в кругу неровных блеклых камней…
Но что-то было не так.
Гэдж вдруг понял, что чего-то не хватает… чего-то очень важного и значительного, чего-то, что непременно сейчас должно находиться здесь, рядом с ним, но вот почему-то никак не находилось…
Внезапно он понял. Рукописи. Его рукописи, которые лежали у него на коленях — перед тем, как он, дурак, так беспечно и незаметно для себя самого провалился в сон… Ведь лежали же, правда? А теперь — не лежат. Их не было. Они исчезли — все, до последнего клочка бумаги! Все его сказки, записки, бесконечные приключения бравого воина Анориэля… Бесследно испарились в одночасье, как будто их никогда и не существовало.
Холодея, орк торопливо сунул руку за пазуху — пусто! Ничего нет ни в карманах, ни в котомке, ни под одеялом… Гэджу стало не по себе, по спине его пробежала дрожь, в животе сделалось как-то знобко, мерзко и пусто, будто кто-то стальным крючком выдернул из Гэджа желудок…
Да где же они, эти злосчастные рукописи? Что за… дурацкая необъяснимая пропажа? Что это вообще за наваждение, леший возьми?! Очередные несусветные проделки окаянного Фангорна?
— Что-то потерял, дружище?
Гэдж поднял глаза. И только сейчас заметил Гэндальфа, сидевшего в полумраке по другую сторону костра. Значит, волшебник вернулся, пока орк спал… подошел из леса так тихо и аккуратно, что не шелохнулся ни один лист… подкрался осторожно и неприметно, как настоящий супостат, как хитрый и опытный вражий тать…
Гэдж сразу все понял.
Голос Гэндальфа был спокоен и невозмутим. Но, разглаживая на коленях измятую пачку желтоватых бумажных листов, волшебник, глядя на орка, едва заметно усмехался — той самой, чуть насмешливой, благодушной, покровительственно-снисходительной улыбочкой человека, с которой смотрят на деревенского дурачка… и которую Гэдж всегда до боли в сердце страшился увидеть.
— Довольно занятные записки, ничего не скажешь, — волшебник беспечно посмеивался, видимо, не замечая в потемках, с каким ужасом, весь дрожа, Гэдж на него смотрит. — Неужели ты сам всё это, гм… сочинил, Гэдж?
Орк не ответил — не мог ответить. Он просто потерял дар речи… Дыхание у него перехватило, в горле накрепко застрял ком, его трясло, словно в лихорадке, но от чего — от смятения, возмущения, стыда? — он и сам не знал.
— Ты-ы… т-ты всё это п-прочитал? — через силу, спотыкаясь на каждом слове, прохрипел он наконец. — Ты… п-прочитал?
— Ну, не всё, конечно — так, кое-какие отрывки. Пожалуй, всё это довольно забавно… я и не подозревал, что на досуге ты грешишь сочинительством, друг мой… Особенно мне понравилась сказочка про Чудовище и Прекрасную Деву. — В серых глазах волшебника вновь поблескивали едва заметные насмешливые огоньки. — Очень своеобразное у неё завершение, я бы сказал… Кому бы могло прийти в голову, что Чудовище-то вовсе не заколдовано, а?
Да. Орк отлично понял, о какой сказке говорит волшебник. Известная всему миру история про Отважного Воина и Прекрасную Деву, которую накануне свадьбы похитило из родного дома страшное и свирепое, похожее на медведя косматое Чудовище… Прекрасная Дева любила Отважного Воина — вернее, думала, что любит; по крайней мере, так было до того момента, пока Отважный Воин под покровом ночи не прокрался в логово Чудовища и не заколол его, крепко спящего, кинжалом в спину. После этого Воин исполнился решимости жениться на Прекрасной Деве прямо сейчас, но Деву это намерение отчего-то не привело в восторг; на выручку ей неожиданно явилось раненное Чудовище (по-видимому, недостаточно раненное для того, чтобы не явиться) и простецки разобралось с Отважным Воином поленом по затылку. А потом, утомленное всей этой досадной суетой, упало без чувств, истекая кровью, — но Прекрасная Дева бросилась к нему, хладному и изнеможденному, без сил распростертому на земле, и нежно обвила руками его косматую шею, и обняла, и облобызала, и поцеловала его. Неизвестно, что из предпринятых телодвижений оказалось наиболее действенным — вероятно, именно поцелуй — но Чудовище немедленно ожило и неукоснительно исцелилось… Гэдж надеялся, что на этом месте оно и само непременно обратится в молодого, красивого и отважного воина, но оно, к ужасу самого Гэджа, упрямо не пожелало ни во что превращаться. Оно так и осталось простым и страшным косматым Чудовищем — косолапым и неуклюжим; когти у него были длинные и острые, лапы — тяжелые, в шерсти постоянно запутывались репьи и колючки, а по временам, особенно в сырую погоду, от него нестерпимо разило мокрой псиной. И все же Прекрасная Дева любила его — такая уж это была поистине невзыскательная Прекрасная Дева, — да и Чудовище, если приглядеться к нему попристальнее, все же не производило впечатления совсем уж отталкивающего субъекта, так что у девы, пожалуй, были некоторые шансы обрести с ним свое незатейливое женское счастье. Впрочем, о её последующей судьбе Гэдж деликатно умолчал, как и о судьбе Отважного Воина, который, огребя поленом по голове, как-то неприметно выпал из канвы дальнейшего повествования. «Эту историю поведал мне ветер, — в поэтическом порыве добавил орк в конце своей сказки. — Присев на камень, меня впечатлила эта былина. И я быстро записал то, что ветер нашептал мне, трагически подвывая…». Что ж, концовки Гэджу действительно никогда не удавались, он даже и не пытался этого отрицать…
Гэндальф все еще посмеивался, пряча в бороду эту свою проклятую, такую добродушно-насмешливую, такую небрежно-снисходительную и одновременно всёпонимающую ухмылку.
— Довольно забавная сказка, ничего не скажешь… Она, признаться, тоже несказанно впечатлила меня, в особенности тем, что так неожиданно присела на камень. И еще я не совсем понял, кто же там этак трагически подвывал в конце? Хочется верить, что все-таки ветер, а не ты сам по ходу записывания… А то я уж едва удержался от того, чтобы тоже не начать вслед за вами трагически подвывать.
Гэдж сидел, будто оплеванный. Да, он всегда знал, что его творения не идеальны… Но только сейчас перед ним открылась вся неисчерпаемая глупость и истинное убожество этих отвратительных, сирых, жалких словесных уродцев, несчастных калек, которых следовало давить в зародыше, не позволяя им даже появиться на свет — им, недоношенным, никому не нужным, совершенно нежизнеспособным, ни к чему не пригодным. И все они, все — неуклюже слепленные на коленке наивные стихи, грубоватые сказки, дурацкий опус о глуповато-бесстрашном Анориэле, все сокровенные мысли Гэджа, которые он никогда не решился бы высказать вслух, но которые отважился поведать бумаге — все они теперь стали достоянием Гэндальфа, все, все! Гэдж чувствовал себя голым, словно с него сорвали одежду… нет, хуже — сорвали покровы его души, обнажив её, выставив на всеобщее обозрение — его слабую, дрожащую, жалкую беззащитную душонку, корчащуюся от унижения и нестерпимого стыда…