— Трудно чему-то удивляться, живя на краю болот, — пробормотал Гэдж. — Здесь всё вокруг кажется… странным. И то, что вы называете «волшебством», тут вообще повсюду. А Радагаст и не скрывал, что не чужд магии… что он умеет ладить с птицами и зверями и радеет за их судьбу…

— Вот как?

— Ну да. Он часто бродил по лесу и находил там питомцев — хворых и покалеченных… приносил их в дом, лечил, кормил, разговаривал… Наверно, поэтому он взял к себе и меня.

— Ты тоже казался ему животным?

Гэдж счел за лучшее пропустить насмешку мимо ушей:

— Ну, наверное. Ему нужен был помощник по хозяйству.

— Тем не менее он обучил тебя грамоте.

— Я был смышленым животным. А долгими зимними вечерами просто особо и нечем заняться.

Гэджу казалось, что это не он, а кто-то другой говорит его голосом — ровно, безучастно, временами даже вызывающе. Его даже не особенно интересовало то, насколько правдоподобно все это звучит.

Тем не менее назгул, кажется, был доволен.

— Ты хочешь казаться тупее, чем ты есть, орк. Но у тебя это не слишком хорошо получается.

— Я стараюсь, — хрипло сказал Гэдж.

— И совсем ничего не боишься?

— Мне нечего бояться, — пробормотал Гэдж. Это было правдой: всё, чего он действительно мог бы бояться, уже, кажется, произошло.

— Всегда есть то, чего можно бояться, орк, — медленно произнёс дознаватель. — Страдания, смерти, боли… утраты. А вот если мы тебя сейчас сунем в колодки и запытаем до свинячьего визга — ты будешь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?

В горле Гэджа пересохло. Он разом, без малейших усилий представил себя распятым на дыбе — и смыкающиеся на рукоятях поворотного круга крепкие волосатые пальцы Гомбы.

— Вы думаете, что в таком случае мои… признания… будут сильно отличаться от того, что я вам только что рассказал?

— Не думаю, что «сильно», — спокойно проговорил назгул. — Но кое в чем, пожалуй, будут. Скажи: этот твой Радагаст поддерживал отношения с эльфами?

— С какими эльфами?

— С теми, что живут на западном берегу реки.

— Я не знаю… Он мне ничего не говорил про эльфов. Он иногда уезжал на несколько дней, но не объяснял, куда… Мне было запрещено выходить со двора. Он говорил, что меня убьют, если я сунусь в лес в одиночку.

— Но ты все-таки вышел на болота.

— Мне было… любопытно. Когда он надолго пропадал, то запирал меня в доме. Но я прокопал лазейку в подполе… и, когда он уехал в очередной раз, сбежал…

— Не боясь ни наказания, ни того, что твой воспитатель может оказаться прав?

— Ну… я сделал вид, будто собираю травы… чтобы Радагаст не очень ругался, если я не успею вернуться до его возвращения. А потом я попал сюда.

У Гомбы вдруг что-то произошло; с коротким взрыком он привскочил, пинком отшвырнул корзину и принялся лихорадочно шарить и шлепать руками по полу рядом с собой, точно ловил кого-то юркого и увертливого. Раздался испуганный писк; тролль, кровожадно щерясь, выудил из темного угла огромную извивающуюся крысу, и, потрясая добычей в воздухе, торжествующе взревел, ухая, топая, подпрыгивая на месте и издавая резкие и отрывистые, похожие на чаячий крик хриплые вопли.

— А ну уймись! — тихо, сквозь зубы, приказал троллю Мёрд. Протянул руку и поднял лежавшую рядом длинную палку с пикой и крюком на конце, измазанным чем-то темным и засохшим. Гомба при виде этого орудия присмирел, прекратил прыгать, ухать и топать, с ворчанием отступил в свой угол, шмякнулся на пол и всунул крысу в пасть. Крыса, полузадушенная, была еще жива, еще протестующе пищала и дергала задними лапками; но тут же раздался отвратительный хруст, и тельце её обмякло, а по подбородку Гомбы потекла кровавая струйка. Тролль, плотоядно урча, пожирал несчастную крысу целиком, чавкая, причмокивая и хрустя костями, пальцем всунул в рот безжизненно свисавший хвост, смачно перемолол его мощными челюстями. Потом с сожалением хрюкнул, оглядел свои лапы, разочарованный тем, что лакомство так быстро закончилось — и принялся обсасывать и вылизывать измазанные кровью лопатообразные ладони.

Гэдж с трудом подавил невольную дрожь. Это несчастное слабоумное создание, радующееся чужой боли и смерти, пугало его больше любого визгуна. Назгул, по крайней мере, казался Гэджу существом, с которым при желании можно договориться… или, во всяком случае, попытаться договориться.

— Тебе нравится заниматься врачеванием? — негромко спросил дознаватель.

Это было так неожиданно, что Гэдж поднял голову.

— Ч-что?

— Ты мог бы быть лекарем. Здесь, в Крепости. Вместо Шарки. Ты ведь этого хочешь?

Гэдж молчал, все слова куда-то пропали — разом высыпались из головы, как песок из дырявого ведра. Но, кажется, его молчание было выразительнее любых слов.

— У нас не так много знающих в лекарском деле людей и орков, чтобы ими разбрасываться, — спокойно пояснил дознаватель. — Гарбра и старейшины твоего племени просили за тебя. Что ж, не вижу препятствий для того, чтобы не выполнить их просьбу. — Он повернул голову и что-то негромко сказал стражам, стоявшим у дверей. Орки на минуту вышли — и тут же вернулись снова, втолкнув в тесную каморку какого-то испуганного пленника — тощего, веснушчатого и белобрысого, возрастом едва ли чуть старше Гэджа. Он брел, едва переставляя ноги, спотыкаясь на каждом шагу и втянув голову в плечи, беспрерывно шмыгая покрасневшим носом.

— Как тебя зовут? — спросил дознаватель.

Пленник совсем скукожился под его взглядом. Голос плохо ему повиновался:

— Эр-р… Эор… Эорлим.

Мёрд услужливо подсунул дознавателю какой-то список. Тот взглянул на бумагу мельком.

— Ты, значит, из кузнечных подмастерьев?

— Д-да…

— Что ты делал возле лекарской?

Эорлим всхлипнул:

— Ни… ничего…

— Крутился там поблизости, господин, вынюхивал чего-то, — с готовностью пояснил один из орков. — Пытался спрятаться за бочкой с водой. Подозрительный тип!

«Подозрительный тип» уныло понурился. Его трясло мелкой дрожью, зубы так клацали, что слова превращались в невнятное, рывками выдавливающееся из побледневших губ бормотание:

— Я не п-прятался… я только хотел… Мне н-нужен был лекарь! Мне с-сказали, что Шарки вернулся, и я тотчас пошел… Д-думал его увидеть…

— Зачем?

— Да вот зачем! — визгливо заорал доведенный до отчаяния Эорлим и сунул под нос назгулу вспухший палец на левой руке. — Заноза у меня… нарывает! Палец мозжит, силушки никакой нет!

Дознаватель оставался невозмутим, как скала, маска его по-прежнему смотрела холодно и бесстрастно. Но Гэджу казалось, что он едва удерживается от того, чтобы не расхохотаться несчастному Эорлиму в лицо.

— Посмотри, что у него с пальцем, — велел он Гэджу.

Гэдж смотрел: кисть пленника казалась раздувшейся, как перчатка, на распухшем, принявшем нездоровый синеватый оттенок пальце зияла воспаленная ранка. Судя по посиневшему кончику фаланги и глянцевито лоснящейся, словно бы туго натянутой коже, дело пахло не просто застрявшей занозой.

— Почему раньше не приходил? — спросил он хрипло. — Воспаление явно не вчера началось.

— Шарки не было, потому и не приходил, — сердито буркнул Эорлим. «Не к тебе же было идти, орк», — выразительно говорил его взгляд.

Дознаватель посмотрел на Гэджа:

— Сможешь спасти ему руку?

— Я… попытаюсь, — сказал Гэдж. — Надо вскрыть гнойник.

— Попытайся, — сказал дознаватель. — От безруких кузнецов… как и от безруких лекарей толку, как правило, немного. — Он достал откуда-то из складок своего одеяния тускло поблескивающий медный ключ и положил его на стол перед Гэджем: — Это ключ от лекарской. Возьми… и знай — он будет твоим. Если…

В груди Гэджа что-то тоненько ёкнуло. Если — что?

— Если я заслужу? — спросил он тихо.

Назгул не ответил. Гэджу казалось, что он беззвучно ухмыляется — там, под маской.

***

— Он здесь, — сказал Радагаст, едва Гэндальф и Келеборн спешились во дворе Росгобела. — В доме. Объявился… час назад.