«Жар, суст. боль, отеки. Узелки на стоп. и кист. рук. Подагра».
Слово «подагра» было зачеркнуто. Ниже стояла приписка: «Шум в сердце! Обр. вним. Локоть. Острая суст. лихорд».
Саруман невольно улыбнулся. Ну, по крайней мере, парень сумел отличить суставную лихорадку от подагры, а это уже хорошо. Пожалуй, из него действительно выйдет толк… Толк выйдет, а дурь останется, как гласит всезнающая народная мудрость.
«Не забыть! Отр. тролля. В ухо стрел!»
А это, интересно, о чем? Не забыть отравить какого-то тролля? Отрезвить? Отрезать ему ухо, в которое «стрел»? Или у горемыки просто стрела в ухе, которую теперь (хорошо бы без уха, но если не получится, то вместе с ним) следует отрубить? Однако.
Негромко скрипнула дверь, кто-то вошел в каморку и нерешительно затоптался возле дверей. Растерянно засопел. Это был Эотар — всё такой же коренастый, кудрявый и светловолосый, но еще более чумазый и закопченный, нежели раньше.
— А, Шарки! Ты вернулся?
— Вернулся, как видишь, — суховато отозвался Саруман. Он был сейчас не особенно расположен к долгим задушевным разговорам.
— Ну и славненько. — Эотар искательно осмотрелся. — А где этот твой мальчишка?
— Хотел бы я сам это узнать… А что?
Эотар закряхтел.
— Да брюхо у меня побаливать стало, желудок расстроился, кашель по вечерам донимает, я к нему. Дай, говорю, чего от брюха-то. Ну, он посмотрел на меня, поспрашивал про то, да про сё, а потом мне эту штуку всучил…
— Какую штуку?
— Да вот эту, — Эотар вынул из загашника пустую склянку. — Вот же морготова смесь! Колбасило меня с этого пойла целые сутки изо всех дыр! Я уж думал, там, в нужнике, навек и останусь, весь на пену и нутряные жидкости изойду.
Шарки искоса смотрел на него.
— Так брюхо-то перестало болеть?
— Ну, перестало… почти. Я скляницу обратно принес, он велел отдать.
Саруман взглянул на протянутую склянку, откупорил её, осторожно понюхал остатки содержимого. Посмотрел на визитера.
— А что, друг мой Эотар, воду так сырую из колодца и пьете? Велено же было кипятить.
Эотар замялся.
— Ну, мы и кипятим… иногда. Если время есть. Кто ж там с кипячением каждый день заморачиваться-то будет?
«Действительно, некому», — мрачно подумал Саруман.
— Он, друг мой, протраву от червей тебе дал, лишь с дозой, как всегда, переборщил малость. Ничего, жить будешь… Только ты сырую воду-то из колодца хлестать завязывай, а то ведь через неё, кроме червей, и какую-нибудь другую хворь подхватить можно, куда похуже. Или парень тебе об этом не говорил?
— Ну, говорил, — насупившись, пробормотал Эотар, спрятав грязные руки под грубый, заскорузлый от копоти фартук. Углубляться в подробности ему явно не хотелось.
— Так ты прислушивайся к его словам, старина Эотар… хотя бы иногда, — мягко произнес Саруман; о том, о чем чумазый кузнец предпочел умолчать, догадаться было несложно. — Даже несмотря на то, что он — орк.
***
— Дурень ты! — устало сказал Гэндальф Гэджу. — Надо было бежать прочь от болот, к чему было геройствовать попусту? Ты бы все равно с ними не справился, шестеро против одного…
Гэдж молчал. Сейчас все и впрямь представлялось несусветной глупостью. Но там, на гати, в нем какой-то неведомой силой проснулся воин Анориэль, и воспротивиться ему Гэдж отчего-то не сумел. Очень упрямый он оказался, этот воин Анориэль, очень напористый, живущий какими-то своими убеждениями и собственным, не особенно далёким умом.
— Ну, извини, — буркнул он. — Ты прав, следовало просто бросить тебя там на растерзание этим тварям… В следующий раз буду умнее.
Волшебник молча сжал пальцами его плечо. Осуждение это было или одобрение — Гэдж так и не понял. Он так устал, что ему вообще не хотелось ни о чем думать. Простенький ужин — постная капустная похлебка, рыбник и пироги с яблоками — был закончен, и Гэджу хотелось просто сидеть здесь, в закуте за печной трубой, и в полудремоте наблюдать за тем, как паучок трудолюбиво плетет в уголке ловчую сеть да пляшут по стенам горницы неугомонные черные тени. Если бы можно было сидеть так вечно — в сытости, тепле и неподвижности, ни о чем не беспокоясь, ничего не решая, ни о чем не думая…
— Значит, в Крепости действительно окопался Саурон…
— Я видел его так же, как вижу сейчас тебя, Келеборн.
Эльф задумчиво пощипывал пальцами нижнюю губу. Был уже вечер, за окнами стемнело, и Гэджа мягким уютным одеялом окутывала сонливость. Долгий это был для него день, долгий и трудный… В горнице стоял полумрак, потрескивали в подпечке угли, помаргивали на столе огарки свечей. Гарх, втянув голову в плечи, неподвижно восседал на подоконнике с видом важным и глубокомысленным и, казалось, внимательно прислушивался к разговору; впрочем, Гэдж не поручился бы, что на самом деле он не спит крепким и безмятежным сном.
— Дурные вести… Самые дурные за последние годы, Митрандир. Впрочем, хороших новостей от тебя и не услышишь…
Тихо шуршала где-то в подполе мышь. Радагаст возился во дворе, кормил своих питомцев — это дело занимало его куда больше всех и всяческих премудрых бесед и явно казалось важнее эпохальных скорбей и спасения мира. Гэндальф, полуприкрыв глаза, сидел возле стола, закутавшись, как в плащ, в клубы табачного дыма, и на лице мага было написано блаженство человека, чья давняя и казавшаяся неосуществимой мечта наконец стала былью. Голос его звучал слегка хрипловато:
— Теперь просто опасно прятать голову в кусты, Келеборн. Да, до сих пор было принято считать, что Дол Гулдур — досадное, причиняющее неудобства, но вполне невинное пятно на карте Средиземья, этакая безвредная опухоль, которую нет необходимости немедля искоренять… но на деле, боюсь, безобидная опухоль давным-давно обернулась гноеродным нарывом, готовым вот-вот прорваться. Я говорил об этом тогда и повторю сейчас… мои опасения просто в очередной раз подтвердились — только и всего.
— Что еще тебе известно… по существу?
— В Дол Гулдуре около восьми тысяч уруков, тысяч двенадцать орков помельче, сотни полторы троллей, людей… полагаю, тоже около восьми тысяч, в основном южане и вастаки, а также рабы… Это общее население.
— А численность войска?
— Тысячи три уруков, примерно столько же — «козявок» и людей… при острой необходимости «крысюков», конечно, тоже поставят в строй, хотя, на мой взгляд, Саурону сподручнее использовать их в тылу и держать в резерве. Что касается орков, то особую опасность представляют именно уруки, ибо их, как бойцовых псов, с малых лет натаскивают свирепости и искусству убивать, прочие же вряд ли будут особенно радеть о боевых свершениях и воинской славе — лишь о том, как бы чем по мелочи поживиться и унести ноги…
Келеборн покосился в сторону Гэджа:
— Уруки, говоришь? Гм. Не пора ли твоему юному другу наконец осчастливить нас своим отсутствием и отправиться на боковую?
Гэндальф как будто замялся.
— Ну… мне кажется, он имеет право присутствовать. Мне нечего от него скрывать, Келеборн.
— Тебе, может, и нечего, — сердито проворчал эльф. — Но я предпочел бы, чтобы наша беседа все-таки носила более приватный характер. Я отправлю гонцов к Элронду, Гэндальф. Нам в ближайшее время нужно собраться в Лориэне и обсудить создавшееся положение.
— А как же Саруман? — спросил Гэдж негромко.
— Расскажи все, что ты знаешь, — не выпуская трубку изо рта, попросил Гэндальф. — Что там с ним за беда приключилась?
И Гэдж заговорил — о том, как Саруман оказался в Замке, об ошейниках, о «крысюках» и визгунах, о рутинных лекарских буднях, о том, как в конце лета Шарки вынужден был уехать куда-то на юг. Гэндальф выколотил пепел из трубки на стол перед собой и задумчиво выводил в нем пальцем какие-то узоры. Келеборн сидел, опустив голову, скрестив руки на груди и вытянув перед собой ноги, и, хмуря тонкие брови, сосредоточенно разглядывал изящные мыски своих мягких кожаных сапог. Небрежно хмыкнул, когда Гэдж, охрипнув и исчерпав весь запас своего невеликого орочьего красноречия, наконец замолчал.
