Котомка его лежала под лавкой, брошенная туда и уже позабытая — и, превозмогая головную боль, которая к утру с особой утонченностью сосредоточилась в синяке на лбу, Гэдж вытащил сумку на свет. Вытряхнул на пол содержимое: кинжал, флягу, гребешок, обрывки бумаги — несколько завалившихся в глубину сумки измятых листов… Это было все, что осталось от бессмертной саги о похождениях Анориэля и иже с ним; прочее было изъято Кагратом, изорвано в клочки и брошено в камин, на сырые заплесневелые угли — и сгорело там, и обуглилось, и рассыпалось в пепел, и умерло, равнодушно пожранное огнем.

Мир перед глазами Гэджа перевернулся. Какое-то долгое мгновение ему казалось, что потолок сейчас обрушится ему на голову.

— Т-ты… — прохрипел он. — Ты все сжег!

— Чё? — Каграт был слишком занят своей стряпней, чтобы обращать на него внимание.

Прыжком Гэдж оказался возле очага, оттолкнул оторопевшего папашу, сунулся в камин, в нестерпимый жар, надеясь отыскать, спасти, вырвать у огня хоть что-то… Но поздно, поздно! Творениям его пришел безвозвратный конец — тепло и свет, которые они были призваны нести в мир, бесславнейшим образом отгорели во тьме кагратовой конуры, не согрев никому ни тело, ни душу.

Каграт рывком выдернул его из огня.

— Ты чего, совсем ополоумел, чумной — в пекло кидаешься? Супец попортишь… Жить тебе обрыдло — побейся головой об стену.

— Т-ты, — прохрипел Гэдж; лицо его было обожжено и испачкано сажей, волосы опалены — но он не чувствовал ни боли, ни запаха гари, захлебываясь обрушившимся на него несчастьем — худшим, что, казалось ему, с ним еще могло случиться. — Ты сжег мои рукописи!

— «Мои рукописи», — очень похоже, очень зло передразнил Каграт. — Ну, сжег — и что? Надо было чем-то огонек затеплить… Жалко тебе, что ли? Еще столько же намараешь, ты же только на это и способен!

«Да что ты об этом знаешь!» — хотел крикнуть Гэдж — но не крикнул, не мог вымолвить ни слова, язык у него словно окаменел и лежал во рту тяжелым никчемным булыжником. Задыхаясь от ненависти к Каграту, в бессилии кусая костяшки пальцев, он стоял и смотрел на черные, обугленные клочки бумаги, забившиеся по краям очага — все, что осталось от его былых, рожденных в муках творений, пусть глупых, убогих и неуклюжих, но бесконечно дорогих его сердцу: так дитя, самое невзрачное на взгляд постороннего, мнится матери чудеснейшим и прекраснейшим созданием на свете. Нет, не измаранные чернилами обрывки бумаги погибли в огне, не наивные сказки Гэджа, плоды его детских дум и мечтаний — погибла частица его души, последний мосток, связывавший его с прошлым. А взамен рождалось что-то другое — что-то неведомое, недоброе, чуждое, истинно орочье, до сих пор надежно захороненное в самых дальних и глубоких тайниках его существа…

— Ну, будет уже сопли жевать, — раздраженно проворчал Каграт и всунул в руки Гэджа деревянную плошку с жидкой похлебкой из чечевицы. — Давай, харчись живей и топай на дровяной склад, там тебя, оболтуса, живенько к делу приставят, хватит уже в носу попусту ковырять. А мне сегодня нянчиться с тобой недосуг — служба…

* * *

Дровяной склад находился в соседнем дворе.

Заправлял здесь низенький и щуплый снага Кархаш, который имел кличку «Бешеный», и вовсе, подозревал Гэдж, не оттого, что был замечен в слюнотечении или водобоязни, и даже не из-за вздорного неуравновешенного нрава — а потому, что порой на ровном месте (хоть бы и посреди разговора или мирного подсчёта поленниц) начинал вдруг трястись всем телом, непроизвольно брызгать слюной и дико вращать глазами. А, поскольку один глаз у него и без того немного косил, зрелище эти внезапные припадки производили поистине жуткое, так что даже нахальные рраухуровы «щенки» предпочитали с Кархашем не связываться и лишний раз ему не перечить.

Работали на складе в основном маленькие пещерные орки-снаги: пилили и рубили бревна, привозимые с лесоповала, на небольшие круглые чурбачки, потом кололи эти чурбаки на поленья и складывали их либо в поленницы, либо на телеги, которые развозились по территории Крепости. Кархаш появлению Гэджа не слишком обрадовался, покосился на него неодобрительно, раздумчиво пожевал губами, потом все-таки выдал ему небольшой плохо заточенный топорик и указал на груду чурбаков, лежащую под ближайшей стеной.

Работа была несложная и привычная, хоть и однообразная. Гэдж ставил на колоду чурбак торцом вверх и с размаху вгонял в него топор — точно посередине. Иногда силы удара оказывалось достаточно, чтобы чурбачок раскололся на пару поленцев; иногда топор застревал в вязкой древесине — тогда Гэдж переворачивал топор вместе с чурбаком, с силой бил по колоде обухом — и чурбачок с треском разлетался на две жёлтые, как масло, пахнущие свежим деревом половинки. Работа спорилась — в особенности потому, что на месте каждого убиваемого чурбака Гэдж представлял ненавистный взлохмаченный затылок Каграта…

Ближе к середине дня на подмогу набежали рраухуровы «щенки». В пару к Гэджу встал какой-то лопоухий парень не то по имени, не то по кличке Бары́ш; его брат-близнец (они были похожи, как две капли воды, разве что у барышева братца в копну волос была воткнута рыбья кость) собирал наколотые поленья, относил под навес и складывал там в поленницу. Начали они бодро-весело, с огоньком: порядки Дол Гулдура работой брезговать не позволяли, — но тут мимо прошел рыжий Шаграх, что-то шепнул Барышу на ухо, поглядывая на Гэджа — и рабочий настрой лопоухого как-то разом иссяк.

— Что-то у меня топор тупой, — он хмуро разглядывал лезвие своего топорика, с озабоченным видом пробуя его пальцем. — Пойду оселок поищу.

— У Кархаша есть точило, — утирая пот со лба, сказал Гэдж. — Давай не задерживайся, — он кивнул на поленницу, — Кархаш велел ряд до обеда закончить.

— Ну так заканчивай, — ухмыляясь, сказал Барыш. — За чем же дело стало?

Гэдж посмотрел на груду чурбаков, мрачно глыбящуюся в углу двора, и на свои ладони, натертые до кровавых пузырей. Сказал сквозь зубы так спокойно, как только мог:

— Это работа на двоих. Я один не справлюсь.

— Поднажмешь — и справишься! — весело прохрипел Барыш. — Глоб!

Это словечко — «глоб», «рохля», «дурачок», так и прицепилось к Гэджу в качестве прозвища, ибо его настоящим именем по-прежнему никто не считал нужным интересоваться.

Барыш воткнул топорик в колоду и исчез; его брат, спустя минуту подошедший за очередной порцией наколотых поленьев, с удивлением покрутил головой.

— А где Барыш? — он смотрел на Гэджа так косо и опасливо, точно подозревал его в чем-то крайне неблаговидном.

Гэдж устало взмахнул топором и развалил надвое очередное полено.

— Я его съел, — буркнул он. — Без хлеба и соли, понял? Щас тобой закушу.

Лопоух номер два постучал пальцем по лбу.

— Ты совсем поехавший, да?

— Да, — сказал Гэдж. — И у меня в руке топор.

Рыбья Кость убежал, и Гэдж понял, что носить и складывать поленья ему теперь тоже придется самому…

Неожиданно явился Кархаш, обходящий свои владения, посмотрел на Гэджа красноватым слезящимся глазом:

— Почему один, где эти обормоты? Отлынивают?

Гэдж пожал плечами.

Кархаш затрясся. Он мычал, дергался, закатывал глаза и брызгал слюной — а, вволю отбрызгав, тоже куда-то ушел. Зато вскоре появились Барыш и Рыжий — их пригнал Рраухур бранью, ударами кнута и щедрыми обещаниями «рыла до медного блеска надраить». Барыш, яростно всхлипывая, вновь взялся за топор, Рыжий, проходя мимо Гэджа, злобно прошипел:

— С-сука! Ты продал, да?

Гэдж изо всех сил не обращал на него внимания. Он набрал охапку поленьев и понес их к складу, чтобы уложить в штабель, подошел к поленнице — и в этот момент крайний, не доведенный до конца ряд поленьев рухнул прямо на него… На плечи и без того пухнущую голову Гэджа лавиной посыпались крепкие тяжелые чурочки, он едва успел отскочить, чтобы не получить еще одну зияющую ссадину на лбу. Но досадно было даже не это, а то, что поленницу — плод работы целого утра — теперь нужно было перекладывать заново. Из-за остатков рухнувшего штабеля раздался тихий злорадный смех и топот убегающих ног…