– …все сгорели карусели? – подхватил оленевод и рассмеялся. – Вы прямо как в сказке, стихами говорите. Я накануне дочке читал, – и, видя, как удивлённо приподнялись у доктора брови, добавил: – Наверное, думали, что мы безграмотные? Нет, поверьте. И читать, и писать умеем. Даже олени, – и ещё громче рассмеялся, потешаясь над лейтенантом, который смутился, раскраснелся, будто девица, застигнутая врасплох.

Они покурили, непринуждённо болтая о том о сём. Потом доктор спросил, что с ребёнком. Оказалось, погонщик был отцом той самой девочки. Непонятная какая-то хворь: у неё распухла щёчка, поднялась температура.

– Ну, тогда надо поспешать. Тебя как звать-то? – лейтенант протянул руку. – Меня Геннадий Петрович.

– Знаю, доктор. Вас вся тундра знает. Меня – Володя. Можно без отчества. Пора, однако, олешки отдохнули.

Принялись их поднимать, не тут-то было. Животные взбунтовались. Уж сильно комары одолели. Володя вначале негромко покрикивал, тормошил за рога. Ни в какую. Постепенно выходя из себя, стал пинать в бока. Сперва слегка, потом сильнее. Наконец, один поднялся, за ним другой. Третий же не реагировал. Что тут будешь делать? Разойдясь не на шутку, саданул сапогом прямо по морде. Олень замычал и глубже уткнулся в камус. Тогда хозяин стал колошматить упрямца так злостно, что доктор не выдержал и оттолкнул.

– Слушай, ты же его до смерти.

– Э, ленивый совсем.

– Бить-то зачем?

– Давно хотел зарезать, да всё некогда. Ну, вставай!

Он опять замахнулся. Но Геннадий решительно воспрепятствовал. Володе ничего не оставалось, как запрячь тех, которые были послушны. А бунтаря привязал к нартам.

– Ладно, пусть бежит налегке. Дома разберёмся.

Оставшийся путь предстоял нелёгкий. По сплошным кочкам. Двум оленям в упряжке тяжело. Володя соскочил, бежал рядом. Доктор, естественно, последовал примеру. Когда прибыли к стойбищу, едва держался на ногах. В отличие от оленевода, тот и не вспотел.

Когда подъехали, из чума показалась Володина жена. Небольшого роста, тоненькая и, наверное, красивая. Впрочем, подумал Геннадий, не столько симпатичное лицо у неё, сколько необычное по европейским меркам, скуластое, с раскосыми глазами, носик маленький. Не страшная, по крайней мере. Вошли в чум. За марлевым пологом на постели, а постелью в тундре называют оленью шкуру, лежало несчастное дитя. С первого взгляда определил воспаление лимфатической желёзки. Девочка была вялой, даже не заплакала, когда ввалился огромный дядька в военной форме. По расширившимся глазёнкам можно было догадаться, как испугана. М-да, дело серьёзное. Стал ощупывать щёчку, пытаясь определить, не началось ли нагноение. Если так, надо бы в больницу на операцию. Поделился рассуждениями с родителями. Те только руками развели. Рация в бригаде испорчена, вертолёт не вызвать. Муж специально ездил в Кию, чтоб вызвать помощь. И что дальше?

Савватиев прикинул, сможет ли прооперировать девочку здесь. В принципе сумею, думал он, ну, а если осложнение, вдруг умрёт? Вот положеньице-то! Провозившись минут десять, пришёл к выводу, что гнойник ещё не образовался. Вовремя подоспели. Ну что ж, начнём колоть антибиотик, через каждые четыре часа. Пожалуй, дней пять, не меньше. Компрессик спиртовой. Должно помочь. Достал футляр-стерилизатор, флакон с пенициллином. Вскрыл ампулу новокаина, набрал в шприц и ввёл во флакончик, взболтал. Когда кристаллики полностью растворились, вновь наполнил шприц, кивнул отцу, чтоб держал. Как ни странно, девочка не издала ни звука. Молодец, тундра, отметил Савватиев. Наши орут как резаные. Значит, дело пойдёт на лад. Но компресс пациентка ставить вдруг воспротивилась, задёргала ручонками, засучила ножками и, видя, что на родителей это не производит впечатления, ударилась в рёв.

Пять дней и пять ночей продолжалась одна и та же картина. Укол в попку и со скандалом компресс. В перерывах между процедурами бродил по округе. В грузовых нартах среди прочих запасов у Володи имелась гитара, хотя играть на ней никто не умел. Её по просьбе доктора, не перестававшего удивляться всему, извлекли на свет божий. Гитара перекосилась, отсырела, пришлось долго возиться с настройкой. Там же на дне он заметил, потому что сверкнули в луче, хрустальные рюмки, что в очередной раз заставило дугою выгнуть бровь. Тундра, олений лес, непотопляемые нарты, гитара, хрусталь. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел».

Не без труда наладив залежавшийся без дела инструмент, пристрастился ходить к озеру, что блестело в километре от чума. Музицировал под нехитрый шепоток волн, которые возникали у берега сами по себе, без ветра. Наверно, озеро, имея живую душу, сопереживало молодому врачу, периодически вздыхало соразмерно мыслям и думам о несостоявшейся его любви. Они вдвоём понимали друг друга, озеро и лейтенант. Точнее, уже старший лейтенант. Погода в тот год стояла редкостная, тихая, тёплая. И такая складывалась лирическая идиллия в их безлюдном уединении, что Гену пробирало до самых потаённых глубин сознания и даже подкорковых зон. От этого возникала потребность петь. И не просто что-то там знакомое, но сочинить своё. И получалось! Кто бы вот ещё записал. В студенческих компаниях его исполнительский талант имел успех. Но тогда вдохновляла потребность понравиться девушкам, и это естественно. Сейчас же, посреди тундры, он уникально пел на потребу огромной, как небо, тоске. Оттого, что, как только выдавалась не занятая службой или врачебным долгом минута, перед взором возникали глаза той, которая… Которая… А чтоб тебя! Не идёт из головы, окаянная.

После разрыва – это он так думал, что разрыва – на том клятом танцевальном вечере вроде всё заглохло. Гена заставил себя отвлечься от тягостной любви, приударял за другими, что выходило неуклюже и вяло. После академии напросился на Крайний Север. И вдруг стали приходить письма. От той. Лейтенант их рвал. Люблю, люблю. Одно и то же. Люблю одного, прости глупую, позови и тому подобное. Накручивал себя, мысленно ругал её жестоко и цинично. Не мог простить. И молчал. Письма шли и шли. До сих пор идут. Гена с некоторых пор их уже не рвёт, складывает в ящик стола и сам себе удивляется. С некоторых пор стал замечать, что перестала грызть ревнивая шизофрения, диагноз, который однажды сам себе поставил. Иногда, проснувшись ночью, он невольно вздрагивает: с потолка смотрят те же глаза. Красивые, обалденные. Стал подозревать, что с психикой действительно нелады. Даже подумывал, не сдаться ли Строчеку Максиму Акимовичу, главному гарнизонному психиатру. Но рискованно, к ним только сунься, сразу ярлыками обвешают, потом вообще турнут. С жёлтым, как говорится, билетом. Там, даже если ты и нормальный, живо в психи определят. Пропустят через ВВК и под зад ногой. В народное хозяйство.

Когда доктор, исполненный лирических вдохновений, душевно распевал под Володину гитару, к берегу озера слетались куропти и кудахтали в такт музыке. Однажды в кустах мелькнула рыжая мордочка. Лиса, по всей вероятности, тоже искусство ценила. И так делалось хорошо в том высокопарном соитии с природой, что старший лейтенант не отгонял обязательно возникавшие в небе глаза.

В первый день, как приехали в стойбище, хозяйка, когда свечерело, пригласила пить чай. Доктор, бродивший без дела, подумал и тупо отказался. Какой к лешему чай! Жрать охота до колик в животе. Она чай предлагает. Нет, подожду, пока сготовят чего-нибудь, не буду чаем аппетит перебивать. Прошло полчаса. Володина супруга показалась из чума и снова позвала. Чай пить. Тьфу, ты! Они что, совсем озверели? И на этот раз лейтенант отказался. Но, когда ещё через полчаса пригласили на тот же чай, он, окончательно потеряв настроение, пошёл. Хрен с ними, хоть чаю попью, не умирать же на пустой желудок. Но в чуме ждал сюрприз. Полный стол еды. Мясо оленье жареное, рыбные консервы, красовались калачи, испечённые к ужину. Хлеба-то в тундре нет. Откуда? Магазины за оленеводами не ездят. Ненцы запасаются мукой и пекут лепёшки. Печка изготовлена из металлической бочки. На ней же мясо жарят, рыбу. Просто и гениально. Ну, это другой коленкор, радостно потёр ладошки лейтенант и стал умащиваться за маленьким столиком. Пришлось сложить крест-накрест ноги, по-турецки. К такой-то закуси полагалось бы чего-нибудь горячительного. Только не чая.