Оказалось, Рыбница уже не просто Молдавия, а то самое Приднестровье, о котором поминал Сашка Писалёв. Это было для них внове. Как и возникшая в центре Евразии вскоре после их отъезда новая страна, новая Россия, федеративно унаследовавшая от развалившегося глиняного колосса взамен дутому пролетарскому интернационализму очередное смутное время, ненависть и презрение брошенных на произвол бывших сестёр, братьев, так и не успевших вдоволь пресытиться её священной кровью.

Приднестровская Молдавская Республика, юго-западный российский форпост, была ещё мало знакома непосвящённому обывателю. Узкая полоска днестровского левобережья, как и в Средние века, оказалась в агрессивно настроенном окружении. Но отнюдь не забытая Святым Михаилом, архистратигом воинства Христова, небесного и земного.

Вечером, ещё было светло, Геннадий возвращался со службы, как всегда голодный, уставший, в меру сердитый. На нём ладно сидела «афганка», полевая форма советского образца, из-под куртки между лацканами рябчиком пестрела десантная майка с голубыми полосками. Он уже месяц руководил медицинской службой гвардейского батальона. Дел было невпроворот. Приднестровье ускоренно создавало собственные вооружённые силы в условиях всеобщего дефицита и саботажа со стороны молдавских правительственных структур, находящихся под влиянием агрессивного Народного Фронта, принявшего курс на воссоединение с Румынией. Гвардия готовилась к будущим боям. В том, что они через недалёкое время грянут, никто не сомневался.

Автобусы ходили нерегулярно. Пешком всяко получалось быстрее. Путь недолгий, где-то полчаса быстрым ходом. Через несколько кварталов многоэтажек мелькнули ухоженные дворики частного сектора. Позади остались величественная стела в честь победы над фашизмом с именами павших во Вторую мировую рыбничан, а также две стоящие рядом друг с другом церкви. Одна готических форм, для католиков. Вторая православная, недостроенная, с потемневшим остовом купола и колокольни. Готовым было подвальное помещение, там и службы велись.

Вышел на обширный пустырь, где паслись козочки, между бурьянами сновали куры, цыплята, индюшки, индюшата. Мирная идиллия. Впереди темнели заросли сирени, внутри кустарников пищало и щебетало под вечерними лучами многочисленное воробьиное семейство. Сирень отцвела, но запахи от неё всё равно сохраняли своеобразную притягательность. Наполовину ушедшие в землю, видны были каменные глыбы правильных геометрических форм. Доктор слышал от кого-то, что за пустырём покоилось в забвении давно заброшенное польское кладбище.

Он по данной свыше привычке отключился от всех тревожных мыслей и вовсю наслаждался прекрасным вечером, свежим с Днестра ветерком, беззаботным чириканьем воробьёв. В такие моменты начинали срабатывать медитативные механизмы, которые слегка суживали сознание и, наоборот, активировали подкорку, отчего обострялись внутреннее зрение, память, возникали вещие видения. Вот и сейчас припомнился один весьма серьёзный разговор с мамой в его последний приезд.

Оказывается, родным его дедом был другой, не тот, которого знал с детства и которого звали Никифор, в прошлом офицер НКВД. Бабушка Мария, в молодости первостатейная красавица, когда первого мужа репрессировали, согласилась на предложение влюблённого в неё Никифора. Это, собственно, и спасло. В те смутные годы с «врагами народа» особо не церемонились. Всех под одну гребёнку. Галина, мама Геннадия, была Никифору неродной дочерью, естественно, родительской любви доставалось вполовину меньше, чем сводным сестре и брату. Не очень-то Никифор жаловал и внука Геночку, бывало, за уши драл, поскольку маленький Савватиев был весьма резов и явно деда недолюбливал.

Долгие годы сия жизненная коллизия считалось тайной за семью печатями. Только сейчас, когда ни бабушки Марии, ни деда Никифора давно уже не было, мама не без страха, который постоянно разъедал душу на генетическом уровне, вдруг призналась, что её родной отец поляк, звали его Вашек. То есть Вацлав, Смигаржевский, шляхтич по происхождению, а значит, враг советской власти. Сгинул бесследно в ГУЛАГе, где-то в незнакомой, далёкой северной Коми, о которой Геннадий имел смутное представление.

Подойдя к первым же кустам сирени, он ощутил навязчивое желание свернуть с тропинки, к заброшенным надгробьям. На некоторых сохранились надписи. С трепетным интересом принялся разглядывать, попытался что-нибудь разобрать. На нескольких плитах удалось прочитать даты. Присвистнул от удивления. Семнадцатый век!

Одно из надгробий размерами было солиднее остальных. Под слоем зелёного мха, когда поскрёб веткой, блекло засиял розовый мрамор. Поскрёб ещё. Надписи на латинице, практически стёртые, почти не разобрать. Два польских имени: Ksiaze Olgerd, Ksiezna Michaela. Гена отметил, как усиленно забилось в груди, верный признак душевного беспокойства. С чего бы? Не тени ли забытых шляхетных предков подают знак? Может, родной дед? Предупреждает о чём-то.

Присел на плиту, прикрыл глаза. Знакомые переживания, когда начинает закипать воображенье, а в сердце появляется жар. Вот и птица-тройка, и опять степь, каменные бабы, алые россыпи, топот копыт позади. На роскошном коне, как пан Володыевский[9], в богатой одежде, золотая кольчуга, соболиная шапка с пером и рубиновой кокардой – видный шляхтич, пан Смигаржевский. Он улыбается, приветливо помахивает копьём со сверкающим в лучах вечернего солнца стальным наконечником. Но это не я и не дедушка Вацлав. Сей пан далёкий, архаичный родич. Бог мой, неужели здесь, под мраморной плитой, именно он?

Геннадия вдруг осияло прозорливой догадкой. Совершенно отчётливо увидел, как следует читать: князь Ольгерд, княгиня Михаэла. И ниже, где нормальным видением не разобрать, только прозором сквозь толщу веков – Смигаржевские.

Судя по состоянию надгробья, век тот же, далёкий семнадцатый. В центре города есть памятный валун, выбита дата основания. Как-то задержался около него по любопытству. Что-то заставило призадуматься. Что конкретно, уже не вспомнить, но ощущения были такие, будто гранитная эта глыба, наверняка нашпигованная кремневым кварцитом, излучала чуть ли не биополе. Как живая. Завтра же надо взглянуть. Потом обязательно забежать в краеведческий музей, заглянуть в костёл, с ксёндзом потолковать. Заодно с батюшкой в недостроенной церкви. В библиотеках, интересно, есть ли какие-нибудь сведения об этом кладбище?

Но ни завтра, ни послезавтра, ни в ближайшие отчаянные месяцы осуществить задуманное не удастся. Под утро гвардия была поднята по тревоге. Началось то, о чём долго ещё будут спорить историки, политические аналитики, учёные, болтуны всех мастей. Вооружённое противостояние Молдовы и ПМР. Война это была или конфликт, каждый твердил по-своему. И только тем, кто метался под пулями на передовой, томился под артобстрелами в окопах, прошёл все круги ада в плену, кто проливал кровь, хоронил боевых товарищей и простых сограждан, было определённо ясно: это война, вселенское умопомрачение, эпидемия смертей и страданий.

Безобразный мутант, страхолюдное чудище, о котором в своё время предостерегал великий гетман Сагайдачный, национализм, выползло из преисподней, смердя и отравляя колеблющиеся между светом и тьмой души, в очередной, как в Средние века, междоусобной смуте, чтобы с постыдным цинизмом проводить старую и встретить новую эру.

Невиданной породы псина, замарашка страшная, непонятно какого окраса – то ли пегого, то ли сизого, вообще кисло-пепельного – беспардонно растянулась на роскошном переливчато-бархатном пледе вечернего горизонта. Довольно-таки уродливое тулово кривыми лапками упёрлось в степную кромку за тремя смутно пышными кронами каких-то деревьев. Морда такая же, неуклюже вытянутая. Остроносая пасть приоткрыта в неполную щель, из которой полыхало слепящим жаром. Между клыками билось в начинающей агонии удушья, но ещё не потерявшее яркости закатное солнце, отчего собачья голова светилась изнутри, от неё разбегались вперемежку с оранжевыми лучами серо-лиловые тени, особенно чётко обозначившиеся от ушей, изрядно потрёпанных, местами надорванных, очевидно, в неравных схватках с такими же уродами, любителями дармовой небесной поживы.