– Что ж не на коне, пан Ольгерд?

– Пожалуйста, не вопрос. В каком хочешь виде могу предстать. Согласно волшебному твоему воображению.

– На княжну Михаэлу взглянуть суждено мне когда-нибудь?

– У тебя своя княжна. Мою Архангел, тёзка её не допускает ни для кого. Погано, гляжу, на душе?

– Да как сказать, милый мой далёкий дедушка? Не могу определиться, кто я такой вообще. В чём главная идея моего бренного пребывания здесь. Всю жизнь бродяга, постоянные стычки с мерзавцами. Отчего их так много, не подскажешь, дед? Война. Врачевание, целительство, чародейство. Сколько сограждане, кого излечил, на меня кляуз написали! Сколько при встрече даже не здороваются. А ведь освободил от таких недугов, что избави боже. Но не в этом печаль. Это нормально, когда плохое забывается, хорошее не вспоминается. Может, оттого хорошее и есть хорошее, что память не терзает. Другое душу мутит.

– Можешь не продолжать. Ты ведь – это я. Из одинакового самана души слеплены. И Краковский дед – тоже ты есть. Но в тебе больше не наших саманных частиц. Отца твоего, деда, прадедов по той линии. И каждый имеет право на бессмертье и счастье, что в принципе одно и то же.

– Мне после Кракова перехотелось чего-либо добиваться и вообще хотеть. С какой надеждой, каким предчувствием ехал. А мне в лицо – фашист. И кто, двоюродный прадед, родная кровь. Что, другие гены? Или ещё что-то более иное?

– Гены? Какие-такие гены? Те самые саманные кладки? Вот и тайна твоего имени раскрылась. Гена… Улавливаешь сакральный смысл? Кстати, фамилия… преподобный Савватий тоже наш предок.

– Откуда ведомо сие?

– Ниоткуда. Просто ведомо, и всё. Ещё хотел сказать. Напрасно так осерчал на Ольгерда.

– Который Краковский прадед?

– Очень хорошие люди. Михаэла его, не красавица разве? На мою княгинюшку чем-то схожа. Ты, опосля как-нибудь, связь родственную возобнови. Не столь тебе, сколько им надобно сие. Фашистом он не тебя, больше себя очернил. Душно ему среди смуты. Вообще род человеческий не жалует. Собственно, как и ты сейчас. Между нами, воевал против красных, в Армии Крайовой. Так-то. Оттого душа мается, оттого и бесится.

– В Волынской резне, надеюсь, не участвовал?

– Не надо так шутить. Он добрый, но вельми гордый шляхтич. За деда твоего родного, Вацлава, обиды не снёс. Ты лучше скажи, Польша неужто не понравилась тебе?

– А то не знаешь? Вообще сложилось впечатление, что, несмотря на языковые нам не свойственные особенности, мы одна нация.

– Иди в науку, там ищи ответы. Русские мы, русские! Но по широте души раздавали эти самые, как их… гены направо-налево. Вот не знаю, хорошо ли это? Может, надо было культивировать, чистоту помёта выдерживать.

– Это уже нацизм, деда. Уже не по-русски.

– Ну вот, идея бренного пребывания и прояснилась. Не презирать, а любить. Разве это ново? Это заповеди, солнышко моё, внук драгоценный. Да возлюбите друг друга! Кто сказал, помнишь?

– Даже помню, где написано. И очень даже по-русски.

– Во всех сердцах с нашими… этими, как их…

– Генами!

– Что же, и наука такая есть, об этих твоих генах? Человечество, гляжу, времени зря не теряло. Ладно, пора мне.

– Постой, куда ты? Побудь со мной немного ещё. Эй, дед!

Туман быстро рассеялся, но вокруг валуна некоторое время держалось призрачное свечение.

– Вот он какой, камень за пазухой…

– Папка, чего сам с собой разговариваешь? Да так громко, – сынишка, Арсений, присел рядом, руку на плечо положил.

– Ты как здесь?

– С друзьями прощался, одноклассниками. Мороженого в кафе поели. Иду, гляжу-ты! Так обрадовался. Ну, что, пошли? Мамка, наверно, волнуется.

К совпадениям, случающимся в жизни, привыкнуть, наверное, невозможно. Из Рыбницы в аэропорт их вёз тот же весёлый мужичок, на той же «Волге», правда, чуть больше потрёпанной. Так же болтал без умолку. Перед овеянными боевой славой Дубоссарами он притормозил напротив хутора, у колодца. Аистлелег был тот же, старый знакомый. Правда, в его долговязой деревянной конструкции зияло несколько сквозных дырок. Гена хорошо знал такие повреждения – осколочные.

– Ну, что, рыбничане, водицы нашей молдавской на прощаньице? – таксист вроде рассмеялся, но как-то неискренне, даже натянуто, потом замолчал, наткнувшись на мрачный взгляд Савватиева. – О! Смотрите, командир, ничего не напоминает?

К ним с ведёрком шла молоденькая ещё не девушка, но уже и не девочка. Весёлые чёрные глаза, обворожительная жемчужная улыбка, тоненькая, невероятно грациозная с почти оформившейся девичьей фигуркой. Они с супругой из машины выходить не захотели. Но Арсений с удовольствием подбежал к многострадальному лелегу-аисту и уже вытаскивал полное ведро, вода плескалась через края. Брызги, словно хрустальные бусины, играли в солнечных лучах. Смугляночка в это время приблизилась и, ничего не говоря, подставила ведёрко, в которое Арсений перелил свою хрустальную воду. Продолжая ослеплять жемчугами, протянула ведёрко ему.

– На, пей. Наша вода целебная. Сто лет жить будешь.

– Не видела здесь аистов?

– Аистов? Нет, больше не возвращаются. А в наш дом снаряд попал. Я одна уцелела.

Республика Коми встретила семейство Савватиевых настороженно. Миграционная служба, конечно, помогла с жильём. Потом получилось трудоустроиться. Ещё через некоторое время Геннадий поступил на службу в одну из силовых структур, получил звание майора. Пройдут годы, он станет полковником, а майором уже будет его сын. Догадывался ли он, какие впереди ждут испытания, потрясения, неожиданные встречи, разочарования? Ещё одна война. Потери. Мгновения радости, счастья. Светлая вера в прекрасное будущее и Божье благословение.

Июльская тундра великолепна! Красоты неописуемые. Просторы необозримые, исполненные роскоши, сановного величия, что понятно, это же резиденция самой Снежной Королевы, которой вовсе не чужды летние волшебства, пора очарований, миражей, влюблённостей, поэтических вдохновений. В конце концов полноценного отдыха, этих двух месяцев без противно воющих метелей, безжалостных морозов, постоянно злых, словно собаки, зимних вьюг и холодных, безжизненных сияний в небе, чтобы их зажечь, столько сил тратить приходится. Да, пару месяцев – не грех расслабиться. К тому же столько прикрас, такое буйство жизни, очнувшейся от парабиоза. Королевы тоже ведь люди!

Множество мелких и местами чуть крупнее озерков жизнерадостно сверкают под незаходящим на ночь солнцем, порой даже кажется, что в них кипит расплавленное золото. Живописные низины, поросшие сочной зеленью, перемежаются позолоченными песчаниковыми холмами, между которыми сплошь рыжие кочки и светящиеся кустарники, расстелившиеся одинаково с карликовыми берёзками. Над ними невероятное разнообразие небесных оттенков, которые трудно даже описать. Облака, каких не встретишь нигде. Тут и там вспархивают, перелетая с места на место, беспокойные куропатки, хватая на лету вкусных кровососущих упырей. Авральная пора выплода птенцов. Разомлевшая тундра неистово пищит, жужжит, чирикает.

Между кочками полно подберёзовиков, моховиков, рыжиков, волнушек. Там, где беломошник, где мелкие ёлки, берёзы, встречаются красноголовики, роскошные белые боровики. Благодать! Кабы не комары. Налетают свирепыми вихрями, зависают писклявыми тучами. Только сунься. Особенно когда стоит нежная тёплая погода. Выпьют заживо! Донимают осатанелые оводы да ещё слепни всяческих мастей, прокусывают шкуру, сосут кровь, личинку норовят отложить. Олени страдают больше всех. Да если ещё кто из них вдруг поранится, жадная до тёплой крови свора накидывается и безнаказанно устраивает безудержное вурдалачье пиршество. Куда только она смотрит, королева снежная? Хотя об этакой напасти может и не знать, зимой, окромя снежинок, никаких других насекомых не летает.