– Конечно! Только своих предупрежу, чтоб не теряли, – Гена от взгляда Ольгерда несколько поостыл в эмоциях.

Они, наверное, подумали, что буду претендовать на пресловутое наследство. Чудаки, ей-богу. Тем временем прабабка устала, отпустила Генины ладони, продолжая, однако, счастливо улыбаться. По отрешённости взгляда Гена понял, что на неё нахлынули видения «давно минувших дней, преданья старины глубокой». Улучив момент, спросил у Михаэлы, как прабабушку зовут.

– Арина. Не удивляйтесь, дорогой, мама наша русская. Из каких-то новгородских князей глубокими корнями. Однако родилась в Польше. Как и оба её сына.

– Скажите, пани Михаэла, Вы сами живёте в Польше с момента рождения?

– Конечно, мой дорогой. А что?

– Видите ли, в чём дело, – Гена под её пристальным взглядом немного смутился, заметив в глазах тень отчуждённости, что, впрочем, нисколько не удивило. – Город, где я проживаю, находится на берегу Днестра. Раньше, в Средние века, когда город был образован, этот регион относился к Речи Посполитой и назывался Малая Польша.

– Очень интересно. Однако я ничего об этом не слышала. Но ты что-то хотел сказать?

– Три года тому я как-то набрёл на старое польское кладбище…

Договорить Гена не успел. Из дверей повалил народ, выскочили его детишки, увидели, бросились обниматься.

– Дядя Гена, дядя Гена, посмотрите, что у меня, – щебетала Оленька, вся такая хорошенькая, в роскошном бальном платье, прямо-таки принцесса, вертя в руках блестящую позолотой медаль. – Всё, как Вы сказали. Мы победили! Мы победили!

И, схватив за руку элегантного Ванечку, побежала к родителям. Геннадий поставил в известность руководителя ансамбля, что, по всей вероятности, ночевать будет в другом месте, поскольку совсем неожиданно встретил родственников. Роскошная, огромная белого цвета машина легко вместила в себя и дедушку, и бабушку, и прабабушку вместе с коляской, ну и его, новоиспечённого внучатого племянника. Вечерний Краков был празднично великолепен. Море огней, иллюминация повсюду. Промчались по мосту через Вислу. Гена поразился сходству здешнего заката с таковым на Днестре. Красоты необыкновенной. Когда проезжали мимо величественного, дивной архитектуры строения, Ольгерд не без гордости, словно опытный гид, произнёс:

– Обрати внимание, дорогой племянник, это наша гордость, уникальный Вавельский замок, резиденция польских королей. Если хочешь, организуем экскурсию.

– О да, очень, очень хочу. Какая дивная красота! Представляю, что там внутри, в королевских покоях.

– О-о-о! Это невозможно представить, дорогой. Это надо видеть.

– Завтра, с утра… можно?

– К сожалению, завтра музей закрыт. Восьмого мая в Польше великий праздник, – он вдруг замолчал на минуту, словно решал, говорить, о чём зудело на языке, либо промолчать. – Завтра Польша чествует День освобождения от… советско-фашистских захватчиков. Всенародное гуляние, вечером будут штучни огни. Э-э-э… салют, по-вашему.

– Пан Ольгерд сказал, советско-фашистских?

Потрясённый услышанным, Савватиев осознал вдруг, что перед ним не любезная родня, а совершенно неприемлемое нечто, уже практически враждебное. Прабабку жаль, конечно. Так на мать похожа. Однако ей сто лет в обед. Про меня уж, поди, забыла, спит себе, горя не знает. Капиталисты хреновы! Мои деды по отцовской линии все погибли на войне. Да и батя воевал с японцами отнюдь не советскими. Сколько наших солдат сложили головы за Польшу, в том числе спасая от полного уничтожения красавец Краков! Наши сапёры, рискуя, разминировали всю их территорию, их фольварки, города. Наш Рокоссовский заново отстроил Варшаву. Немцы же уничтожили треть населения, вывезли всё, обрёкши оставшихся на голодную смерть. Нам и самим нечего было жрать в послевоенные годы, но мы делились последним, обеспечили поляков самым необходимым. И выжили, и превратили разрушенное в процветающее. Теперь мы – советско-фашистские захватчики!

– Пан Ольгерд, – чувствуя, как в душе разгорается кузнечный горн, как непроизвольно сжались кулаки, тело напряглось, будто перед броском через открытое пространство под интенсивным вражеским огнём, Геннадий, чтобы не сорваться в словесную рукопашную, стиснул зубы, сквозь них мрачно процедил: – Остановите. Мне надо обратно, к своим. У нас послезавтра День Победы. Святой праздник. Но только наш, не фашистский. Надо успеть.

Ольгерд, нисколько не удивившись, Гене даже показалось, что того и ждал, притормозил у трамвайной остановки. Не оборачиваясь, приглушённым голосом, чтоб не разбудить бабулю, чего доброго вцепится, не захочет отпускать своего Вашека, переспросил:

– Когда же мы обсудим дела?

– Какие, пан? – Гена говорил твёрдо, где-то даже жестковато. – Мне от вас ничего не надо. Как вообще могли подумать. Впрочем, у нас диаметрально противоположные мировоззрения, в принципе я Вас понимаю. Пани Арине, пожалуйста, не говорите. Даже если что-то вспомнит. Про дедушку Вацлава я попробую разузнать. Для себя. На том прощайте.

– Трамвай довезёт прямо к дворцу спорта.

– Благодарю, пан, – сказал уже без каких-либо интонаций и аккуратно захлопнул дверцу.

Через год после того, как государственные предприятия торговли и общепита приказали долго жить и снова за горло ухватила безработица, к тому же врачебный кабинет его прикрыли из-за того, что в один прекрасный день выгнал в шею зарвавшуюся налоговую инспекторшу-вымогательницу, дважды капитан Советского Союза, бывший начмед третьего мотострелкового батальона гвардии Приднестровской Молдавской Республики, безработный пенсионер Геннадий Петрович Савватиев принял решение покинуть бывшую Малую Польшу и переехать на жительство в далёкую, северную Республику Коми, где на ту пору проживали родственники Елены, верной супруги, соратницы и боевой на все времена подруги. Где в одной из колоний Гулага сгинул родной дед Вацлав Смигаржевский, конечно, без памяти любивший бабушку Марию, святую женщину, всецело отдавшую себя сохранению и воспитанию детей.

Вечер удивительно был грустен, несмотря на приятную прохладу, приносимую лёгким ветерком с Днестра, на цветущее великолепие парковых растений, источаемых ими запахов. По аллеям прогуливались миловидные девушки, какая с кавалером, какая просто так. Геннадий прошёл мимо памятника-валуна, не остановился даже, смутно на душе было. Кто-то поздоровался, не ответил, сделав вид, что не заметил и не услышал. Ни с кем не хотелось общаться. Тем более прощаться, хоть и собирался вначале.

Под пышнотелым с огромными резными листьями клёном, застившим кроной фонарь, приютилась широкая типовая городская скамья, почти не заметная под тёмно-фиолетовым балдахином кленовой тени. Никем не занятая, будто кто забронировал специально для него, вечного беженца и отшельника. Отсюда удачно просматривались почти весь парк, площадь, часть главной улицы. И… тишина. Конечно, звуков хватало вокруг, машины проносились, девчонки смеялись, их ухажёры бурчали приглушенными молодыми баритонами. Но для Савватиева наступила тишина. Знакомая, масштабная, теперь безразличная. И нисколько не удивило появление над памятным его валуном неонового свечения.

Заставил себя усмехнуться. Действительно, что ли, к психиатрам пора? Какая глупая мысль. Какая глупая луна. И клён этот. Дремучий какой-то, сто лет в обед и тысяча на ужин. Неоновое облачко стало увеличиваться, расползаться вширь, словно туман. Вскоре поглотило скамейку, клён и его, раба Божия Геннадия. Интересно, что подумают люди, на меня сейчас глядючи? Но никого рядом не ходило. Тишина обрела свойства чёрной дыры, всё и вся засасывающей. Явились и гости. Оттуда. Бабушка Мария. Господи, как редко с ней виделся при жизни, да и после. Отец. Покачал головой, исчез. Как-то уж очень быстро промелькнули ребята из батальона, погибшие. Опаньки, военком! Уже полковник? Поздравляю, как же. Однако не генерал. Значит, стрельба, кровь ещё предстоят? Когда же оно всё закончится! Что? Никогда? Смута вечна? Это кто?

– А ты чего нюни распустил? – ну конечно, это он, Гена узнал, красавец шляхтич, усы, вихор волнистых русых волос из-под шапки, рубиновая кокарда.