– Хей, хей, хей, соколы!

Омияйтче гуры, лясы долы.

И уже не Мариля, а сама Жанна д’Арк перед войском, вдохновляя на праведный ратный подвиг. Поляки дружно хлопали в такт музыке. Голос певицы в эту минуту приобрёл удивительную переливчатость.

– Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонечку!

Муй степовий сковронечку.

Звени-звени, звоночек, мой степной жаворонок… Да это же песенка, что я сам и напевал, сидя верхом на боевом коне, а за мной хоругвь. Не может быть! Из состояния отрешённости вывел шквал оваций. Да он и сам хлопал так, что ладони горели. Эмоции переполняли, вновь появилось предчувствие. Что-то должно произойти. Сегодня же, причём весьма неординарное.

Настал, наконец, момент финальных выступлений. Пока строгое судейство подытоживало знаменатели, объявили последний в турнире перерыв. На целый час. Все приехавшие из Рыбницы пары попали в финал. Проходя мимо компании танцоров из Украины, явно расстроенных и разочарованных, краем уха уловил:

– Вот же ж, понаехало молдаван! Кто их звал только? Все первые наши места захапали.

Покоробило немного. Наблюдал их пары, смазливые личики, аппетитные, пышущие здоровьем девичьи фигурки, замысловатые причёски, шик, блеск, красота, тра-та-та, тра-та-та. Однако на паркете ничего такого особенного. Добротно заученные композиции, всё в такт, всё в музыку. И не больше. Ни завораживающего чувства восторга, ни глубинного шарма, ни хотя бы изюминки. Чтобы победно выступать на турнирах международного класса, надобно добросовестно пахать, по семь потов на каждой тренировке пролить. Паркетный километраж по номиналу не в сотнях – в тысячах. Проникнуться душой в гармонию каждого па, цепочки шагов применять не просто как связующие элементы, а как уникальные штрихи, мазки кисти художника, оригинальные линии орнамента, и так далее. Хвостом вертеть ни таланта, ни ума, ни труда не требует.

И ещё. Было как-то очень стыдно за украинскую команду. Мелочь вроде бы, но… Приехали за полночь. А утром ни туалетной бумаги в кабинках, ни флакончиков шампуни в душе, испарились. Дежурная пожала плечами, ничего не говоря, принесла новые и то и другое. Когда украинцы проснулись, справили потребности, умылись, бумага с шампунями исчезла опять. Странные, с неприятной горечью рассуждал Савватиев, понимая при этом, что угрызения совести терзали не их души, а именно его, отчего становилось неудобно смотреть в глаза дежурившей пани. Не команда – шайка какая-то.

Неприятный осадок замутил настроение, навёл тень на плетень. Гена отошёл подальше, прислонился спиной к мраморной колонне, призадумался. Непонятная опять взволнованность заставила участиться сердцебиение. Такие моменты он и любил, и не любил. Потому что это были предвестники чего-то, что непременно должно произойти. Часто подобное случалось перед боем или уже во время боя. Реагировал незамедлительно, товарищей принуждал к соответствующей осторожности, что, собственно, позволило вернуться из ада невредимыми. Увы, не все слушались его интуиции.

Потянулись воспоминания, одно за другим. Бои за Дубоссары, сражение в Бендерах, кровавые схватки на Кошницком плацдарме. Господи, а ведь это было на самом деле, хоть иногда и казалось, что в страшном сне. Конец двадцатого столетья, чудеса прогресса, и вдруг такая дикость! Ещё мелькнуло: за каким, спрашивается, лешим понесло в эту Молдавию? Словно кто-то схватил за шиворот и насильно приволок в очередную, очень горячую точку на политической карте. Но может… Да-да, может, ради этой поездки сюда, в загадочную Польшу? Только он об этом подумал, как совсем рядом раздался не громкий, но чрезвычайно взволованный женский возглас:

– Иезус Мария, мальчик мой! Вашек!

Геннадий обомлел, ноги сделались ватными. Так и стоял, обездвиженный, словно прилип спиной к холодному мрамору. Рядом засуетились, зашептались испуганно. Он почувствовал, как лоб покрылся испариной, потом в груди похолодело. Медленно повернул голову. Метрах в пяти в коляске пожилая и по-своему красивая пани, откинувшись на спинку, начинала впадать в обморок. Это понятно было по мертвецки побледневшему лицу. Сопровождавшие, тоже в летах, мужчина и женщина гладили её ладони, растерянно вертели головами, как бы призывая помочь. Наконец, их взгляды застыли на нём. Оцепенение моментально отпустило, Гена, движимый порывом врачебного долга, поспешил на молчаливый призыв. Остановился позади коляски, осторожно приложил к вискам пожилой пани ладони. Почувствовал невероятный прилив нежности к этой женщине. Даже захотелось её обнять. В ладонях стало горячо.

Мужчина и его спутница глядели широко раскрытыми глазами, в которых вначале читалось недоумение. Потом у обоих расширились, как при шоке, ещё и зрачки. Чувствовалось, хотят что-то сказать, мужчина даже рот приоткрыл, но лексические позывы словно парализовало. Будто увидели панцерного казака гусарийской хоругви с орлиными крыльями за спиной. Так продолжалось минут десять. Наконец пожилая пани открыла глаза, приподняла голову, взглянула осмысленно. Когда их взоры пересеклись, Гена обескуражился вторично. Только губы успели прошептать:

– Мама.

Пани протянула к нему руки. Он обошёл коляску, взял её ладони в свои. Ему вдруг захотелось плакать, под ресницами защипало.

– Вашек! Вашек! Сыночек, – она шептала по-польски, но он понимал каждое слово.

– Пшепроше, пани. Я не Вацлав, моё имя Геннадий, Гена. Но почему пани решила, что я… О, Бог мой! Вы очень на мою маму похожи. Мама рассказывала, что так моего настоящего дедушку звали, Вашек. Вацлав Смигаржевский.

– Ах! – воскликнула женщина и опять побледнела.

Боясь повторного обморока, Гена поспешил прижать ладони к её вискам. Она тут же прижала сверху его ладони своими. «Такие же горячие, как у меня».

– Значит, Галочка, внучка, жива? А Мария? – она чрезвычайно разволновалась, готова была расплакаться, но глаза, хоть и покраснели, оставались сухими.

Гена начал приходить в себя и наконец понимать, что произошло. Это судьба. Перед ним его прабабушка, живая, такая же красивая, как мама. Он перевёл взгляд на сопровождавших. Те по-прежнему смотрели во все глаза, но уже улыбались приветливо, по-родственному.

– Мой сын Ольгерд, его супруга Михаэла, – представила прабабушка мужчину и женщину.

– Как Вы сказали?!

Перерыв давно закончился. Из приоткрытых дверей спортивной арены доносились радостные звуки оркестра, аплодисменты. Финал подходил к завершению. Одна пара из Рыбницы, Оленька Чубарь и Ванечка Здерчук, завоевали золотые медали в своей возрастной категории. Остальные малыши взяли кто второе, кто третье место. Ребята постарше, юниоры, довольствовались шестым. Это, разумеется, был сногсшибательный успех. Тысяча пар, лучшие из лучших, даже украинцы, тоже ведь прошли отбор, и вот среди лучших из лучших самыми лучшими оказались приднестровцы, рыбничане.

– Бабушка Мария умерла двадцать лет назад в Киеве, там и похоронена.

– Мы знаем, – ответил пан Ольгерд. – Мама просто забыла. Она никогда не любила Марию за то, что из-за неё Вашек, мой брат, погиб в этой проклятой России. Из-за неё же племянницу, Галочку, мы потеряли. Когда наш отец скончался и нам огласили завещание, оказалось, что часть его предпринимательского капитала достаётся ей в наследство, но при условии, что внучка, то есть Ваша мама, переедет жить сюда, в Краков и будет хозяйствовать на одном из дедовых предприятий, став таким образом продолжательницей семейного бизнеса.

– Пан Ольгерд, простите, получается, что Вы мой двоюродный дедушка? – Гена по-прежнему держал в ладонях прабабкины седые виски, она так же стискивала его ладони своими, словно боясь, что, если отпустит, уже навсегда потеряет.

– В этом никаких сомнений быть не может, мальчик мой.

– Скажите, чем же закончилось?

– О наследстве? Мы написали Марии обо всём подробно. В ответ она потребовала, чтобы причитающиеся по завещанию деньги выслали ей туда, в советский Киев. Это было совершенно невозможно, – Ольгерд вздохнул, о чём-то задумался на минуту, потом вдруг сузил глаза, взглянул на Геннадия как-то по-особенному, как-то неприятно. – Мама, ну как Вы? Вот что, мой милый внучатый племянничек. Поедем к нам, обо всём поговорим подробно. Ты действительно очень похож на брата. Вылитый Вашек, царство ему небесное.